Александр Пушкин
«Клеветникам России»

Лейбов: Мы начинаем пятый сезон нашего открытого семинара «Сильные тексты». О тех текстах, которые мы помним, даже если бы хотелось некоторые из них забыть. И этот сезон как раз будет посвящен таким текстам, с противоречивой репутацией. Легче всего ее заработать тексту про политику, именно с такого мы сегодня начнем. Но будут тексты — стихотворения — не только про политику.

Мы начнем со стихотворения совершенно очевидно сильного, то есть живущего до сих пор в памяти читателей и в цитатах. Это стихотворение Александра Сергеевича Пушкина, которое называется «Клеветникам России» (1831). И сначала я представлю всех участников нашего разговора, а потом мы этот текст прослушаем в исполнении Ивана Давыдова — поэта, журналиста, публициста. После этого выступят, как обычно, младшие участники нашего семинара. Сначала это будет Константин Флоринский, разметчик поэтического подкорпуса Национального корпуса русского языка (с удовольствием произношу эти слова!). Надежда Шкабаро, студентка факультета филологии Высшей школы экономики. Потом мы скажем пару слов с моим постоянным соведущим и любимым соавтором (не самым любимым, потому что у меня все соавторы самые любимые, но просто любимым соавтором) Олегом Андершановичем Лекмановым, он тоже представляет Высшую школу экономики, народный исследовательский университет миллионов. А меня зовут Роман Лейбов, и я представляю Тартуский университет. Дальше у нас будет небольшая сессия с другими иностранцами. Это прежде всего два русских филолога, сейчас работающих в разных американских университетах: Кирилл Осповата из Университета штата Висконсин, город Мэдисон, и Илья Виницкий из Принстона. Потом к нам вернется Иван Давыдов и тоже выступит по поводу этих стихов. И затем нам что-нибудь расскажет Виктор Анатольевич Шендерович — драматург, журналист, писатель. Ну вот, и на этом мы подведем какой-нибудь итог и вынесем какой-нибудь вердикт.

Пожалуй, всё, вступление окончено. Я ничего не забыл, Олег?

Лекманов: Нет, кажется, ничего.

Лейбов: Тогда, пожалуйста, Ваня.

Давыдов:

Лейбов: Спасибо большое. Хорошие стихи, на самом деле!

Давыдов: Да, я вот… Извини, можно я влезу и не относящуюся к теме семинара реплику вставлю, раз уж я его прочел? Просто это горячая обида: меня буквально вчера забанили на «Фейсбуке» за словосочетание «кичливый лях».

Лейбов: Актуальность этого текста резко повысилась в связи с некоторыми телодвижениями российского МИДа, связанными, как обычно, со Второй мировой войной. Ну ладно, я думаю, что нам еще придется обо всем этом говорить, мы никуда от этого не денемся. И, кажется, начнет прямо сейчас Константин. Пожалуйста!

Флоринский: Хорошо, спасибо. Я думаю, что скажу сейчас то, что заметили многие и без меня: уже само название вызывает недоумение. «Клеветникам России» так хорошо ложится на нынешнюю повестку официальных СМИ, что если бы не слово «клеветники», я бы с трудом отличил название текста от заголовка статьи, которую выпустили пару дней назад. После прочтения я был в смятении: это Пушкин?.. Да, я чувствую ямбовую строку, и вроде бы всё здесь напоминает автора, но только не, как учат говорить в школе, позиция автора. Неужели Пушкин, который восславил свободу, пишет: «Иль русского царя уже бессильно слово?» Неужели Пушкин обращается к Европе: «Вы грозны на словах — попробуйте на деле!»? Мне становится не по себе, потому что я вижу прямую параллель между словами «За то ль, что в бездну повалили / Мы тяготеющий над царствами кумир / И нашей кровью искупили / Европы вольность, честь и мир?..», где Пушкин говорит о войне 1812 года, и словами, которые мы все слышим 9 мая о победе Советского Союза единолично. Когда мы видим людей, которые обиженно смотрят на потомков воевавших союзников. Если бы история шла в обратном порядке, я бы мог смело сказать, что этот текст отсылает к событиям XXI века. Наверное, легко связать «Зачем анафемой грозите вы России» с нашим временем.

И, естественно, я захотел получить ответ, почему так. Польское восстание 1831 года, политические взгляды Пушкина — что сделало этот текст? Статья Брюсова из сборника «Мой Пушкин», которая так и называется: «Политические взгляды Пушкина», дала мне надежду, но не успокоила на 100%. В последнем абзаце Брюсов приводит этот текст в пример как один из неоднозначных и пишет, что «требуется много подробных объяснений, чтобы установить истинный смысл этих текстов». Тот факт, что Пушкин обращается не к польскому народу, снимает некоторое негодование, но всё равно поэт пишет в несвойственной для него манере, хоть и выступает не против свободы, а против европейской интервенции. С другой стороны, эта мысль Брюсова не успокаивает меня на все 100% и не объясняет этот текст. В той же работе он пишет о положении дел Александра Сергеевича при Николае I: немилость царя, жестокая цензура, слежка, псевдосвободное перемещение по стране — всё это только мешало поэту. И мне думается: неужели это стихотворение заказное? Или, лучше сказать, некоторая дань царю в обмен на передышку и упрочение собственного положения? Даже эпиграф как будто намекает: Vox et praetera nihil («Пустые слова»). Как часто это происходит в наше время, когда люди изменяют себе ради собственного благополучия! Но способен ли мой Пушкин (не брюсовский, мой) — и лично каждого из нас — написать такое? Ответы на эти вопросы — и на те, которые прозвучали выше — я надеюсь услышать на сегодняшнем нашем семинаре и сейчас передаю слово дальше, спасибо большое.

Лейбов: Спасибо! Что-то хотел сказать Иван Давыдов.

Давыдов: Я, предваряя свое выступление, хотел сказать: вот Вы, Константин, говорите, что если бы не немного архаичная форма, Вы бы подумали, что так может называться статья, которая написана в наше время. Вы себе просто не представляете, сколько статей, написанных в наше время, так называются. Самая знаменитая, пожалуй, из тех, что я прочел, готовясь к нашей сегодняшней встрече, самая резонансная — это статья Захара Прилепина «Клеветникам России» 2014 года. Но вообще в региональной прессе примерно раз в месяц где-нибудь выходит статья «Клеветникам России».

Лейбов: Это к вопросу о том, как живет этот текст: прежде всего его заглавие действительно стало русским словом. Это устойчивое словосочетание. Пожалуйста, начнем отвечать на недоумение Константина, и первой будет Надежда.

Шкабаро: Да, спасибо большое, Константин, мне очень понравились Ваши недоумения. У меня есть сходные мысли, и я попытаюсь, может быть, ответить на какие-то Ваши вопросы.

Тут нужно выделить две для меня важные проблемы. Во-первых, то, что Пушкин вообще решился на такой текст, который противоречит его тезисам и его поэтической репутации, так сказать, либерала. Во-вторых, почему он это сделал публично. И, в общем, можно это рассматривать как сервильные стихи — то, что они были опубликованы в сборнике вместе со стихотворениями Жуковского.

И что касается противоречивости стихотворения «Клеветникам России», то тут важен этот школьный взгляд: если мы попросим кого-то назвать какую-нибудь оду Пушкина, то первое, что приходит на ум, — это, конечно, ода «Вольность». Поскольку много внимания уделяется вольнолюбивым политическим стихам Пушкина, то создается впечатление, что он в принципе был либерал, дружил с декабристами, поддерживал греческое восстание, любил Байрона. И совершенно непонятно, откуда этот текст, написанный в 1830 году, — казалось бы, произошел какой-то перелом, о чем нам тоже говорят в школе, после разговора с Николаем I. Но перелом этот не был таким однозначным, и непонятно, откуда возникает это особое отношение к польскому восстанию, почему Пушкин вдруг отказывается от своих либеральных взглядов, про которые нам так много говорили в школе, от своих вольнолюбивых романтических дум и встает на совершенно противоположную позицию, реакционную.

И, отвечая на этот вопрос, часто пытаются оправдать Пушкина — что был другой характер восстания, или что это стихотворение направлено исключительно в оппозицию французским журналистам и французским депутатам. И тут, как мне кажется, действительно важно, что у Пушкина была такая позиция, и она высказана в стихотворении: что-либо «славянские ручьи сольются в русском море», либо оно иссякнет. То есть либо Польша присоединится к России, либо России нет. Это вопрос авторитета Российской державы. Мне кажется, что здесь это очень хорошо артикулировано. И это действительно была его позиция, видимо, таких политических взглядов он придерживался.

При этом стихотворение, я бы сказала, довольно риторичное и такое, если вы позволите это современное слово, даже в каком-то смысле токсичное. Причем эта токсичность тоже такая, в общем, официозная. Если в ранних стихах Пушкин мог себе, как юноша, позволить (в оде «Вольность») личное отношение — сказать «Тебя, твой трон я ненавижу, / Твою погибель, смерть детей / С жестокой радостию вижу», то, конечно, здесь уже высказывается позиция общественная, некой группы. И важно, что в этом тексте, в этой оде он всё время говорит «мы», «нам»:

Так высылайте ж к нам, витии,
Своих озлобленных сынов:
Есть место им в полях России,
Среди нечуждых им гробов.

То есть он говорит от лица некой группы. И это говорение от лица группы и стремление к тому, чтобы артикулировать мнение некоторого большинства, войти в публичное поле, — оно, мне кажется, тоже очень важно, потому что вероятно, что он все-таки спорит не столько с французскими депутатами, сколько еще и с дискурсом еженедельника «Немезида», который он упоминает в стихотворении «Бородинская годовщина». Для него важен этот риторический пафос, у него есть желание войти именно в публичное поле с этим текстом и с этим, наверное, провокационным высказыванием.

Лекманов: Роман, можно одно слово буквально сказать?

Лейбов: Да, пожалуйста, Олег. Мало того, я вот говорил, что мы всё делаем на живую нитку и вообще расслабились. Может быть, давай мы на живую нитку нас с тобой переставим, и просто ты сейчас выскажешься по поводу того, что Надежда сказала, и сразу перейдешь к своим соображениям, а я дальше открою уже какой-нибудь другой блок.

Лекманов: Отлично, договорились. Я просто хотел сказать, что мы как задали… вот Роман сказал, но мы и во внутренних обсуждениях тоже употребляли слово «противоречивое» — так мы его здесь и подхватили. Мне кажется, что внутри (можно говорить о противоречивости этого стихотворения в рамках вообще, как нам кажется, того, что Пушкин в разные годы говорил) вообще само по себе оно совершенно непротиворечивое. Оно, по-моему, очень последовательное, и никаких особенных противоречий в позиции, которая в нем высказана, мне кажется, просто нет.

Я буду говорить про другое. Стихотворение «Клеветникам России», как бы ни относиться к его содержанию, уже давно распалось для большинства читателей на ряд формул. Об этом уже начали говорить и будем еще говорить, я уверен. На ряд формул, постоянно использующихся в идеологических и просто спорах, причем с двух концов спора. Главная из этих формул, как мне кажется, — это «спор славян между собою». Думаю, что наверняка и таких названий статей довольно много; это, конечно, «славянские ручьи сольются в русском море», ну и особенно, о чем уже Роман тоже сказал, заглавие «Клеветникам России», склеившееся с первой строкой: «О чем шумите вы, народные витии?» И рифмы к этой строке — «России». Нужно сказать, что Пушкин эту рифму употребил едва ли не первым. Поправьте меня, специалисты по русской поэзии XVIII—XIX вв. Если я не прав, то пускай разметчики поэтического Корпуса русского языка несут за это ответственность, потому что там первая форма «России — витии» — пушкинская. Ну, и во всяком случае точно он ее использовал несколько раз. «Вот Кесарь — где же Брут? О грозные витии, / Целуйте жезл России» (это стихотворение «Недвижный страж дремал на царственном пороге…» 1824 года), и уже упомянутое Надей стихотворение «Бородинская годовщина»:

Но вы, мутители палат,
Легкоязычные витии,
Вы, черни бедственный набат,
Клеветники, враги России!

— собственно говоря, с той же формулой. И тем самым Пушкин как бы закрепил за собой и подкрепил эту формулу — «клеветники России — витии» — своим авторитетом. Так что следующие поколения поэтов, прибегая к этой рифме, как бы ссылались на пушкинский прецедент. И если в ранних случаях авторы, как правило, еще помнили о сиюминутном контексте, в котором эта рифма возникает в стихотворении «Клеветникам России»… И можно вспомнить здесь, например, первые строки стихотворения юного Лермонтова 1835−1836 гг., прямо ссылающиеся на пушкинское стихотворение:

Опять, народные витии,
За дело падшее Литвы
На славу гордую России,
Опять, шумя, восстали вы.
Уж вас казнил могучим словом
Поэт (Пушкин. — О. Л.), восставший в блеске новом
От продолжительного сна,
И порицания покровом
Одел он ваши имена.

Между прочим, тоже можно было бы рассуждать, почему Лермонтов, которого мы привыкли воспринимать, во всяком случае в школьные годы, как страстного поборника свободы, пишет такой текст. Но сейчас не об этом. Так вот, если сначала это связывалось с сиюминутным пушкинским контекстом, то в ряде позднейших случаев этот злободневный контекст «выветрился», а в сознании поэта и его читателей осталась лишь триада: «витии — России — клеветники (России)». Показательный пример — микрофрагмент поэмы Блока «Двенадцать» (январь 1918 г.), в первой главке которой перед читателем предстает галерея бывших отмененных революционной стихией людей. Среди них один персонаж, кажется, особенно Блоку ненавистен. Потому что именно такие персонажи Блока в это время травили. Напомню:

А это кто? — Длинные волосы
И говорит вполголоса:
— Предатели!
— Погибла Россия!
Должно быть, писатель —
Вития…

Несмотря на то, что здесь «Россия — вития», а не «России — витии», тем не менее рифма цитаты из Пушкина мгновенно опознается внимательным читателем, и на нее указывает, в частности, Б. М. Гаспаров в своей классической работе о «Двенадцати». Он пишет, что это отсылка к «Клеветникам России».

Какого эффекта Блок добивается? Он никак его не характеризует. Ну, «длинные волосы» и «говорит вполголоса». Тем не менее эта рифма «Россия — вития» моментально приклеивает к писателю характеристику «клеветник». Раз с «Россией — витией» — значит, клеветник. Собственно говоря, чего Блок, по-моему, и добивался. При этом, что мне кажется важно и интересно, конкретные претензии «витии» к новому государству не просто другие, чем у витий из стихотворения Пушкина: они прямо противоположны тем, которые витии предъявляют у Пушкина. Ведь писательское «предатели!» у Блока характеризует большевиков как сторонников выхода России из Первой мировой войны и, соответственно, ускорения самоопределения составлявших Российскую империю национальных образований, которое неизбежно приведет к распаду империи. Мы помним, что Польша наконец обретет свою независимость совсем скоро, 6 октября 1918 года, а запущен этот процесс и вовсю шел в то время, как Блок писал эту поэму, еще в марте 1917 года.

Рискну в заключение своей реплики выдвинуть нуждающуюся в подробных обоснованиях гипотезу. Вот что я думаю: русские поэты первых двух десятилетий ХХ века вспоминали о пушкинском стихотворении «Клеветникам России» в тех случаях, когда они обманывали всеобщие ожидания, выступали в неожиданной и, как правило, неприемлемой для большинства их читателей роли. Так поступил Блок (в качестве, между прочим, автора не только «Двенадцати», но и стихотворения «Скифы», которое очевидным образом связано с «Клеветниками России»). Так поступил (это, мне кажется, более интересный пример) Мандельштам, в декабре 1914 года вдруг примеривший на себя амплуа певца русского великодержавного богатырства с, как мне кажется, тоже отсылкой — к другому месту, не самому популярному месту (про богатыря, который проснется, — понятно, это Илья Муромец) стихотворения Пушкина:

В белом раю лежит богатырь:
Пахарь войны, пожилой мужик.
В серых глазах мировая ширь:
Великорусский державный лик.
Только святые умеют так
В благоуханном гробу лежать:
Выпростав руки, блаженства в знак,
Славу свою и покой вкушать.
Разве Россия не белый рай
И не веселые наши сны?
Радуйся, ратник, не умирай:
Внуки и правнуки спасены!

Между прочим, мне кажется, только относительная неизвестность или малоизвестность этого мандельштамовского стихотворения (а он нигде его не печатал, кроме как в газетах) спасает его от того, чтобы тоже разойтись на цитаты в современной публицистике. Спасибо.

Лейбов: Спасибо большое. Я все-таки из начала ХХ века перескочу назад.
Боюсь, что слишком долго было бы рассказывать обо всех обстоятельствах, которые сопутствовали написанию этого текста. Если очень коротко, просто нужно напомнить, что действительно правы коллеги: Пушкин действительно изменился, и он сам понимал, что он изменился. У него было время, когда с ним происходят два принципиально важных события: незадолго до этого он женится, и совсем незадолго до написания этого стихотворения он поступает на службу. Он опять служит при Министерстве иностранных дел, но на самом деле получает дозволение, как он сам говорит (как говорит Бенкендорф), «рыться в архивах». И, в общем, это намек на то, что он получает вакантную должность покойного Карамзина. Там было некоторое недоразумение в связи с этим: кажется, Пушкин и Николай немножко по-разному понимали ситуацию, но, во всяком случае в это время, в самом начале, Пушкин понимает ситуацию именно так.

Ну, если ты Карамзин, то ты должен писать что-то вроде «Записки о древней и новой России» и выступать консерватором. Пушкин готов к этому. Это первое явление нового Пушкина людям. А стихотворение, о котором мы говорим, действительно связано очень тесно с европейскими событиями и теми недоразумениями, которые сопровождали пушкинскую рефлексию. Пушкин полагает, что прямо революционные орды сейчас ринутся в Россию, потому что депутаты мутят воду. Но это депутаты оппозиции, это левые орлеанисты, действительно они мутят воду довольно серьезно, и когда становится известно о взятии Варшавы, в Париже начинается любимая парижская забава — без желтых жилетов, но все-таки люди выходят на улицы и начинают с пропольских и антирусских лозунгов, а заканчивается всё, естественно, лозунгами антибурбоновскими.

Пушкин внимательно об этом следит, об этом написано после Брюсова довольно много. Почему я говорю о том, что пушкинская реакция была не вполне адекватна, как сейчас выражаются? Потому что, в общем, такого алармизма в русском обществе не наблюдалось. Здесь Пушкин, скорее, стоял особняком.

Меня интересует другой текст, и я бы хотел сегодня его процитировать. Он очень поучителен. Это первый развернутый отклик на пушкинскую инвективу «Клеветникам России». Он принадлежит перу князя Петра Андреевича Вяземского. П. А. Вяземский в это время пребывает то в Москве, то в своем подмосковном имении Астафьеве, это совсем недалеко от Москвы, не доезжая от Южного Бутова до Подольска, я бы так сказал. Поэтому он мотается туда-сюда. Первое, что он читает, — это стихотворение Жуковского, которое Надя упоминала. Стихотворение действительно чудовищное, которое сам Жуковский потом ни разу в жизни не перепечатывал, не включал ни в одно собрание, и появилось оно в разных газетах. Газеты доходят первыми. Вместе с этим стихотворением до Вяземского доходят какие-то слухи о том, что Пушкин тоже что-то написал, но окончательно мы можем примерно датировать получение в Москве этой самой брошюры, куда входят два стихотворения Пушкина — «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина», и стихотворение Жуковского, которое я даже не буду называть, настолько оно плохое (Жуковский написал другое, чуть получше, но тоже не очень, которое называется «Русская слава», но там совсем аховое, это Вяземский уже читал)… Брошюра доходит в Москву, я думаю, можно точно сказать, когда: 18-го числа Чаадаев заканчивает письмо к Пушкину, и потом письмо послано, на почте стоит штемпель 28-е, если я не ошибаюсь, или 25-е, а в приписке — то есть после 18-го и до отправления на почту, то есть около 19−20-го числа эта брошюра оказывается в Москве, и там Чаадаев пишет: «Поздравляю, теперь вы поэт национальный», — мы видим, что брошюра дошла до Москвы.

И Вяземский примерно в это же время — 22 сентября — очень резко реагирует. Что делает Вяземский: он практически пишет ответную инвективу. Это такое стихотворение в прозе. Он не написал стихов: он в это время с сатирическими своими упражнениями покончил, но, в общем, временами это проза, которая звучит как стихи. Я просто не могу себе отказать в удовольствии его процитировать:

«Пушкин в стихах своих «Клеветникам России» кажет им шиш из кармана. Он знает, что они не прочтут стихов его, следовательно, и отвечать не будут на вопросы, на которые отвечать было бы очень легко, даже самому Пушкину. За что возрождающейся Европе любить нас? Вносим ли мы хоть грош в казну общего просвещения? Мы тормоз в движениях народов к постепенному усовершенствованию нравственному и политическому. Мы вне возрождающейся Европы, а между тем тяготеем на ней. Народные витии, если удалось бы им как-нибудь проведать о стихах Пушкина и о возвышенности таланта его (это уже почти гоголевские интонации! — Р. Л.), могли бы отвечать ему коротко и ясно: мы ненавидим, или лучше сказать презираем вас, потому что в России поэту, как вы, не стыдно писать и печатать стихи, подобные вашим.

Мне так уж надоели эти географические фанфаронады наши: от Перми до Тавриды и проч. Что ж тут хорошего, чему радоваться и чем хвастаться, что мы лежим в растяжку, что у нас от мысли до мысли пять тысяч верст, что физическая Россия — Федора, а нравственная — дура. Велик <и> Аникин, да он в банке".

Тут я прерву цитату, там дальше есть еще очень смешно насчет того, что когда Пушкин приглашает витий и их сынов в Россию, он пишет (процитирую все-таки):

«Пушкинское „Вы грозны на словах, попробуйте на деле“ похоже на Яшку, который горланит на мирской сходке: да что вы, да сунься-ка, да где вам, да мы-то! Неужли Пушкин не убедился, что нам с Европою воевать была бы смерть? Зачем же говорить нелепости и еще против совести и более всего без пользы?..»

Здесь действительно эта Федора-дура, «Велика Федора, да дура» — это проверб русский, пословица, которую в разных источниках мы встречаем, а Вяземский с ней играет, как он раньше играл с русским Богом в одноименном стихотворении, как он вообще любит играть в духе французских острословов с провербами. Здесь он сначала с этой Федоры заходит, а потом, значит, это вот совершенно не прокомментировано, ну, просто потому, что непристойность: «велик и…» Вяземский не отличался любовью к благозвучию, но был не чужд футуристическим сильным повторам, как «влаги властелин», что-нибудь такое. «Велик и Аникин, да он в банке», вот это «к-к-к». Аника — это такой мифический персонаж русской жизни XVIII-XIX и далее веков, иногда описываемый почему-то как форейтор (или что-то вроде этого) Петра I. Мы знаем, что действительно был такой персонаж, француз он был. Если не ошибаюсь, Буржуа была его фамилия. Ну, вот такая устойчивая легенда о том, что его половой член необычайных размеров хранится в банке в Кунсткамере. Значит, вот этот самый «Велик и Аникин, да он в банке» потом у Вяземского же появляется в совместном стихотворении с Пушкиным «Послание к Жуковскому», кстати (о котором Илья может многое рассказать), во фрагменте Вяземского как раз появляется это самое «…и известного в Банке члена Аникина». Этот самый «член Аникин», который «велик, да в банке», — это ответ на пушкинский вопрос о том, встанет ли русская земля. Ну вот в банке. Велик Аникин, да он в банке.

Эта прекрасная такая внутренняя эскапада беспокойной русофобии Вяземского — она осталась под спудом, Вяземский не публиковал этого, но сохранял этот дневник (это одна из его так называемых «записных книжек»), и этот фрагмент не пошел в посмертную публикацию начинавшегося при жизни собрания сочинений, но потом публиковался многократно. Интересно, конечно, вспоминал ли об этом Вяземский, когда призывал Русь воевать с Европой и сочинял стихотворение под названием «Святая Русь». Но это будет только через двадцать лет.

Вот, я просто не мог удержаться от цитации, и это действительно очень сильный эмоциональный всплеск Вяземского. Мы не знаем, в какой степени Вяземский делился этими эмоциями с современниками, но вообще, представляя себе немножко князя Петра Андреевича, можно подумать, что в какой-то мере и делился: поговорить он тоже любил.
Спасибо большое.

Лекманов: А Пушкин не знал этот текст? Не дошло до него?

Лейбов: Нет, Пушкин не знал этого текста. Мало того — я не буду об этом подробно говорить, но — Вяземский в двух записях ранее набрасывает черновик письма к Пушкину и говорит (это про Жуковского, что Жуковскому стыдно такое писать): «Я хотел послать это Пушкину, думая и Пушкина тоже укусить, потому что он, сказывают, тоже написал стихи на Польское восстание». Но не стал посылать. То есть, скорее, замолчал это дело.

Если нет у вас никаких по этому поводу замечаний, то мы переходим к следующему номеру нашей программы, и я приглашаю Кирилла Осповату поговорить об этом тексте (не о Вяземском, а о Пушкине).

Осповата: Да, спасибо большое. Меня не будет так интересовать биографически Пушкин, его оправдание или осуждение. Я буду говорить о тексте и о пушкинских претекстах этого текста. Я буду произносить слово «Пушкин», но интересует меня вопрос о том, как поэтическая форма позволяет говорить о политике, как она моделирует разные типы политического сообщества, и как именно это работает и не работает в «Клеветникам России».

Аргумент о том, что это текст сильный, потому что его до сих пор читают, замечательно неопровержим (без всякой иронии говорю), но я тем не менее буду говорить о нем как о тексте, который «проваливается» — по причинам опять же структурным.

Жанр — ода. Тынянов нам говорит, что ода — это ораторский жанр. Ораторский жанр подразумевает некоторый риторический инструментарий, очевидным образом сильный в «Клеветникам России», в сочетании с некоторым представлением о том, что текст делает в аудитории: некоторая воображаемая публичная сфера, условно говоря, республики, оратора на форуме (вот что такое ораторский жанр, да?). И в этом собственно сила оды — что она некоторым образом моделирует такую публичную сферу. В стихотворении Пушкина это реализуется — я пройдусь по строфам — буквально:

О чем шумите вы, народные витии?

Пушкин вызывает образ в первой же строке парламентского оратора и создает это парламентское пространство, к которому он обращается. Он обращается — как будто он выходит и спорит с ними своей речью. И понятно, что всё, что мы наблюдаем дальше, — это некоторое развертывание такого ораторского периода, многочисленных ораторских периодов, соответствует исходной установке. Это такая речь. При этом первая же строка — и здесь базовое противоречие этого стихотворения — абсолютно отменяет любую ценность риторического парламентского высказывания: «О чем шумите вы, народные витии?» — любая парламентская речь бессмысленна, это просто шум, вития — непонятный шут, которому лучше замолчать. И этот парадокс, эта невозможность высказывания, в том числе собственного высказывания, дальше замечательно разворачивается.

Риторика нам дает два полюса, между которыми этот текст колеблется. Риторика может быть возвышенна и может быть рациональна. И умелый ритор между этими крайностями переходит умело, а неумелый ритор в них путается. Пушкин в этом тексте в них путается. Сначала он отрицает саму осмысленность парламентских дебатов и вместо них говорит о национальном споре, национальной истории, национальной судьбе, но эта национальная история и судьба начинает описываться в категориях тех самых парламентских дебатов, которые мы только что отменили: «спор славян между собою». А какой спор? Это война, это схватка? Почему спор? И дальше следующая категория этого риторического упрощения — рационализация — это вопрос. Это, опять же, слово из парламентского лексикона: славянский вопрос, польский вопрос, давайте его обсудим в каком-то таком разумном ключе, исключающем слишком сильные эмоции. Но Пушкин же как раз отменяет на уровне смысла, на уровне высказывания, он пытается отменить релевантность этого подхода — парламентского подхода к национальным судьбам славянских народов. И тем не менее на уровне собственной фразеологии он продолжает на этом настаивать.

Понятие «вопрос» появляется дважды:
Вопрос, которого не разрешите вы.
<…>
Оно ль иссякнет? вот вопрос.

И на фоне этой огромной возвышенной метафоры «славянские ль ручьи сольются в русском море?» понятие «вопрос» как категория какого-то парламентского быта, парламентского протокола абсолютно неуместно. Он как бы отрубает собственный пафос. И это взаимное противоречие, взаимная отмена разных регистров, которые тут включаются, происходит постоянно:

Оставьте нас: вы не читали
Сии кровавые скрижали;
Вам непонятна, вам чужда
Сия семейная вражда…

Опять же, здесь разворачивается это противопоставление витийствования и молчаливого насилия:

Для вас безмолвны Кремль и Прага…

— то есть там происходит какое-то возвышенное, непонятное рациональным иностранцам таинство национальной судьбы. Пушкин здесь опирается на собственный отрывок «Графу Олизару» (1827), где он уже пытался развернуть русско-польское противостояние в возвышенные образы, наследуя собственным опытам славословия резни из эпилога к «Кавказскому пленнику»:

И мы о камни падших стен
Младенцев Праги избивали,
Когда в кровавый прах топтали
Красу Костюшкиных знамен.

Там (это из «Графу Олизару») он начинает разрабатывать возвышение этой борьбы. И здесь, в «Клеветникам России», он это берет и вставляет. Но при этом не получается это кровавое возвышение вставить, потому что вместо этого, опять же, ораторского пафоса национального единства и национальной судьбы — или, вернее, не вместо, а поверх него — получается абсолютная невозможность этот пафос высказать. Потому что он представлен в строфе «Клеветникам России» с точки зрения тех, кто не слышит этих слов, кто не может их услышать:

вы не читали
Сии кровавые скрижали;
Вам непонятна, вам чужда
Сия семейная вражда;
Для вас безмолвны Кремль и Прага;

— то есть всё, что Пушкин мог про это бы написать возвышенного, уже уничтожено, потому что он ставит своего читателя в позицию того, кто не может этого услышать. Опять же, противоречие между возвышенностью войны «Полтавы» и парламентским модусом, в котором это стихотворение разворачивается, несмотря на то, что оно отрицает его какую бы то ни было осмысленность. И, соответственно, этот национальный экстаз вокруг «избиваемых младенцев»… Строка в «Клеветникам России» не попадает, и этот национальный экстаз невозможен. Он может только проецироваться куда-то: где-то есть какие-то русские люди, читатели, которые, наверное, это испытывают, но в тексте этот пафос убивается молчанием:

Для вас безмолвны Кремль и Прага…

Выразительность заменяется немотой, и от всего этого имперского возвышенного остается факт бесцельного, непонятного читателям кровопролития. Кремль и Прага — что там было? Неизвестно. Смысла в этом нет, текст объявляет бессмыслицей собственный пафос.

Дальше эта бесцельность кровопролития резким жестом переносится от славянского насилия на французский парламент. Вместо палаты депутатов — пространство разногласий, артикуляция различных рациональных и риторических позиций. Парламент вдруг оказывается носителем единодушной и бессмысленной, не рефлексирующей воинственности и ненависти:

Бессмысленно прельщает вас
Борьбы отчаянной отвага —
И ненавидите вы нас…

Французскому парламенту вменяются свойства русского бунта — бессмысленного и беспощадного. Эта логика понятна: в контексте русского политического подсознательного французский парламент, как уже было сказано, ассоциируется не с парламентом, а с революцией. Николай I в крестьянских восстаниях 1830 года обвинял влияние французских идей, и Пушкин как бы в этой же логике пишет.

Получается, опять же, на уровне этого политического поэтического подсознательного, что речь идет не о вторжении, а о революции, что угрожает собственно французская революция, в которой французский парламент и русский бунт оказываются отождествлены. И вот это — та опасность, о которой в стихах писать нельзя. Нельзя это высказывать вслух, нельзя писать о революции. И она оказывается вытеснена. Она оказывается той опасностью, которая встает за пушкинскими стихами и проговорками, но на уровне высказанного она дает о себе знать подрывающими смысл противоречиями. Если парламент — не место для дискуссий, а место для стихийной вражды, то сама форма ораторского стихотворения теряет смысл, сводится к бессмысленному плоскому выкрику: «ненавидите вы нас».

Вся эта проблематика дальше заостряется следующей строфой:

За что ж? ответствуйте: за то ли,
Что на развалинах пылающей Москвы
Мы не признали наглой воли
Того, под кем дрожали вы? <…>

— строфа о падении Наполеона, в которой Россия вдруг превращается в защитницу европейской вольности:

И нашей кровью искупили
Европы вольность, честь и мир?..

Это пастиш текстов на разгром Наполеона, текстов 1815 года, оды Карамзина и всей этой риторики, в которую вписывается и пушкинская «Вольность», радикализм которой обычно преувеличивается: пушкинская «Вольность» вполне хорошо вписывается в такой как бы консервативный реформистский либерализм, ассоциированный с победой либерального Александра над диктатурой Наполеона (эта риторика в 1815 году цвела пышным цветом), и в которой победа русского оружия ассоциируется с конституционным монархическим либерализмом. И вся эта проблематика замечательно видна в понятии «кумир», которое означает монархию, представляющую собой зловредную иллюзию. Например, в стихах Пушкина «На смерть Наполеона» — зловредную иллюзию, которая разрушается голосом республиканского поэта:

Мы тяготеющий над царствами кумир

— уничтожили и заменили его вольностью. Это радикальный такой… ну, или не радикальный, но республиканский либеральный жест, который Пушкин отработал в ранних стихах и берет, опять же, стихи этого момента, но здесь совершенно это неуместно, эта республиканская критика монархии, идея разоблачать власть во имя вольности абсолютно никак не работает ни в контексте стихотворения 1831 года, ни в контексте николаевского царствования. Эта идея тут противоречит смыслу высказывания.

В 1830-е гг. эта формула указывает только на несоответствие пушкинского стихотворения самому себе и своей задаче, на несоответствие республиканской ораторской риторики теме, к которой она никак не подходит. Это противоречия, которые обрекают «Клеветникам России» на статус не-высказывания, невозможности высказать необходимое.

В последней строфе саморазрушение этого высказывания продолжается:

Вы грозны на словах — попробуйте на деле!

— это фраза, которая отрицает ценность слов. Если слова не ценны, а ценна только битва, тогда пушкинское стихотворение не нужно.

Хорошо, слова отменили — осталось действие, которое поэт может величественно изобразить (как в «Полтаве», например). Что это за действие? В ком изображается действие? Действие изображается в фигуре «старого богатыря, покойного на постеле». Ну, замечательно, хорошо. Слов нет — и действия тоже нет.

Идем дальше:

От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая…

— свойство непоколебимости, которое по идеологической логике должно было быть вменено русской монархии, почему-то относится к Китаю, который тут вообще ни при чем. А Кремль оказывается «потрясен». То есть речь идет то ли о будущей революции, то ли как минимум о новом вторжении французов в Москву, как в 1812 году, что противоречит пророчеству о победоносности русского оружия. То есть новую сдачу Москвы уже себе представляем.

Наконец, у нас посреди этого всего опять возникает некоторая речевая фигура мощи, ассоциированной со словом, и это русский царь:

Иль русского царя уже бессильно слово?

Хорошо, наконец! Поэт нашел свой голос в том, чтобы транслировать мощное слово русского царя. Это стандартный одический прием. Хорошо, можно говорить в полный голос. Но в этот же самый момент, когда слово вверяется русскому царю и отнимается у витий, которые «грозны на словах», эта же сила слова отнимается у самого поэта. Поэту остается только замолчать и погибнуть смертью Грибоедова, которой Пушкин так восхищался.

Если всемогущее слово вменяется только самодержавию, то есть если политическая речь невозможна вне приказа, то скептический окрик Пушкина в адрес французских парламентариев в первом стихе («О чем шумите вы, народные витии?») может быть переадресован и самому Пушкину: «О чем шумишь ты, Пушкин?» И понятно, что эти стихи не нужны ни царю, ни штыку. «Клеветникам России» оказывается не столько мощным поэтико-патриотическим высказыванием, сколько шумом, симптомом невозможности говорить в стихах о политическом, невозможности, которую в стихах «Смерть поэта» Лермонтов разрешит (но это другой разговор).

Лейбов: Спасибо, Кирилл. Я, может быть, ради сокращения не стану вообще вступать в полемику. Скажу только, что я не согласен. Мне кажется это достаточно успешным высказыванием. Во всяком случае, так его восприняли многие современники. Оно им показалось настолько успешным, что они действительно, вопреки Вяземскому, попытались даже донести этот текст до буйных французских депутатов. Правда, буйные французские депутаты во главе с Лафайетом как-то остались равнодушны. Но было несколько переводов и довольно много разговоров. И разноречивые эмоции. Но мне кажется, что тот одический и инвективный заряд, который текст носит, вполне уместно Пушкиным равернут. Но я не стану спорить. Можно было бы по часу с этим спорить, но не стану, а просто передам слово Илье.

Виницкий: Спасибо большое. Очень приятно выступить в этой группе «зумных витий», поскольку разные точки зрения, и я как раз со всеми согласен, хотя точки зрения и очень противоречивые. Об этом я тоже буду говорить: как противоречия могут быть сильными, эффективными и провокационными.

Когда Олег Андершанович поместил объявление о нашем диспуте об этом стихотворении на «Фейсбуке», сразу кто-то ответил, назвав остроумно это стихотворение «нерукопожатным». И у меня сразу возник вопрос: может ли нерукопожатное произведение быть сильным? Я думаю, что нужно было бы спросить у Дон Гуана, после того как он поздоровался со статуей Командора. Но в принципе я считаю, что нерукопожатные произведения очень часто бывают сильными, но, как я хочу показать в этом случае, сила их совсем не в том или не совсем в том, с чем она ассоциируется у достаточно многих читателей.

Еще одно маленькое предварительное и, может быть, ненужное замечание личного характера. У меня есть любимый рассказ Николая Лескова о том, как одна дама имела в качестве своего оракула книжку госпожи де Жанлис, французской писательницы: открывала эту книжку на любой странице и вычитывала какую-то сентенцию, которую связывала со своей жизнью или вообще с мировой историей. У меня у самого, скажу вам как на духу, есть тоже такой домашний оракул — это автокорректор на моем айфоне. Я к нему очень часто прислушиваюсь, потому что он страшный провокатор, меняет слова, но неожиданно открывает достаточно новые и необычные смыслы. Когда я шел на кафедру и пытался конспективно записать, о чем я хотел говорить, и написал «Клеветникам России», мой айфон-оракул исправил это на «креветки России». Я сразу удивился, в чем секретный смысл «креветок России», а потом понял, что подсказка заключается в том, чтобы посмотреть на этот текст, может быть, с необычной точки зрения. В каком-то смысле провокационной, что я сейчас очень коротко попытаюсь представить. И сразу хочу сказать, что я не согласен со второй частью своего выступления полностью, но всё равно не могу не поделиться. Вторая часть больше креветочная.

Итак. Первая часть: совершенно очевидно, что это серьезный текст. Это не сервильный текст. Это не галантный ход в благодарность за разрешение на публикацию «Бориса Годунова» (не забывайте, что именно этот контекст для Пушкина исключительно актуален). Не идеологическое обеспечение царской политики. Более того, если вы почитаете манифест царя и официальные документы, то они совсем о другом; скорее, это какой-то комплиментарный урок царю, нежели попытка просто реализовать поэтически то, о чем говорит император. Это не проходное произведение. Польская и французская темы занимают важное место в письмах и разговорах Пушкина того времени, а главное — в его поэзии. Вообще, это образец политической поэзии и — это мне кажется очень важным — романтической поэзии. Может быть, под классицистическим флером или флагом. Вообще, сила политики в романтическую эпоху для поэзии исключительна. Это одна из самых ярких страстей. В любую, наверное, эпоху политических перемен, резких перемен политика становится одной из муз творчества. Я вот совсем филолог филологом, но помню первые выборы, где я участвовал, мы с моим другом, писателем Винокуровым, составили целый список поэтических текстов-реклам для политических кампаний. Например, одно было такое: «За Якунина за Глеба / Голосует даже небо!» И я помню, в каком восторге мы это всё цитировали, восхищаясь тем, что есть поэтическое даже в этой публицистике. Это в сторону.

Теперь я хочу обратить внимание на пушкинскую строфу со словом «оставьте». И, отталкиваясь от этой строфы, хочу предложить два своих тезиса.

Оставьте: это спор славян между собою,
Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою,
Вопрос, которого не разрешите вы.

И дальше:

Оставьте нас: вы не читали
Сии кровавые скрижали;
Вам непонятна, вам чужда
Сия семейная вражда;
Для вас безмолвны Кремль и Прага;
Бессмысленно прельщает вас
Борьбы отчаянной отвага…

Смысл этих стихов вроде понятен: типа не лезьте в чужие дела своими гриппозными носами. Но, как мне представляется, значение этого фрагмента в современном Пушкину политическом контексте (международное право я бы здесь выделил) и литературном контексте сложнее и интереснее. Сохранилось полуапокрифическое свидетельство о том, что Пушкин говорил, что такая же «семейная вражда», в которую нельзя вмешиваться, есть между Англией и Ирландией. «Задолго до пожара 1812 года поляки осаждали, грабили и жгли Москву, — якобы говорил он Вяземскому, — отнюдь не менее татар. Я совсем и не думал о 1812 годе, когда писал свою оду, но так как я немного знаю историю, то мне кажется, что я не ошибся, заговорив о семейной распре. Западная Европа тут ни при чем: подобная же распря существует между Англией и Ирландией. С какого права стали бы мы в нее путаться, что справедливо и для других?» Это апокриф, но, как мне кажется, он имеет совершенно реальную подоплеку, выводящую нас в сферу как пушкинских высказываний о политике, так и в сферу споров о дипломатии и международном законе XIX века.

Дело в том, что Пушкин обыгрывает здесь в своих целях важный дипломатический принцип, оказавшийся в самом центре европейских политических дебатов на рубеже 1820−1830-х гг. Сперва он был связан с Грецией, а потом с Польшей. Этот термин Пушкин сам упоминает дважды в том самом роковом 1831 году. Термин этот — «нонинтервенсьон» (non-intervention). Этот принцип как руководство к действию или бездействию активно обсуждался в Англии, Франции и Австрии, причем не только в связи с Польшей. Политика правительства короля Луи-Филиппа, молодого королевства после июля, была направлена против парламента именно в этом самом отношении. Точно так же в Англии тори и виги разделились в отношении к этому принципу non-intervention. Вот цитата из пушкинского письма Е. М. Хитрово около февраля 1831 года, сразу после того, как война началась:

Мы ждем решения судьбы — последний манифест государя превосходен. По-видимому, Европа предоставит нам свободу действий (Такова была его надежда изначально. — И. В.). Из недр революций 1830 г. возник великий принцип — принцип невмешательства, который заменит принцип легитимизма, нарушенный от одного конца Европы до другого.
«Невмешательство» — не совсем точный перевод. «Военного невмешательства» — здесь важно.

1 июня, когда события привели к гораздо более трагическим результатам, чем Пушкин надеялся в начале этой кампании, он пишет Вяземскому:

Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная, наследственная распря, мы не можем судить ее по впечатлениям европейским (Как бы отсюда потом тютчевское «аршином общим не измерить». — И. В.), каков бы ни был, впрочем, наш образ мыслей. Но для Европы нужны общие предметы внимания в пристрастиях, нужны и для народов, и для правительств. Конечно, выгода почти всех правительств — держаться в сем случае правила non-intervention <невмешательства>, то есть избегать в чужом пиру похмелья; но народы так и рвутся, так и лают. Того и гляди, навяжется на нас Европа. Счастие ещё, что мы прошлого году не вмешались в последнюю французскую передрягу! (Речь идет о июльской революции. — И. В.)

Пушкин противопоставляет политику невмешательства системе Каннинга, вмешавшегося в греческие дела, и также намекает на совсем недавние политические события, когда была признана независимость американских колоний Испании. То есть это очень-очень горячая тема, очень важный международный политический вопрос.

И вот еще одна цитата, практически наугад, из английского журнала, в котором высказывается точка зрения против политики невмешательства (потому что эта политика «трусливая и приводит к штыку в начале», а потом «к виселице в конце», и что эту политику «используют в своих целях деспотические правительства»), против non-intervention (гуманитарной помощи, как бы мы сейчас сказали, или вмешательства). Всё это очень актуально, и всё это уходит еще в конец XVIII века, и сам принцип non-intervention связан с политической теорией Эмера де Ваттеля «Право народов, или Принципы естественного права, применяемые к поведению и делам наций и суверенов». Ну, в романтическом контексте или в контексте позднего Священного союза этот вопрос приобрел исключительное значение и романтизировался до очень высокой степени.

Интересно то, что дипломатический принцип, бурно обсуждавшийся в Европе, в это время Пушкин в оде «Клеветникам России» превращает во внешнее условие разрешения поэтической трагедии, отталкиваясь от Карамзина (к которому я скоро вернусь) и, как я полагаю, романтизированного Шекспира с заменой страстных характеров на родственные, но столетиями ненавидящие друг друга народы. Возможно также отражение здесь и романа-идеологии Вальтера Скотта с его нормано-саксонским или англо-шотландским конфликтами. Перед нами своего рода национальная семейная трагедия — вот что Пушкин делает из этого принципа. На чьей стороне поэт — понятно, но это не меняет ничего. Суть оды с этой точки зрения не в антиполонизме и не в антивестернизме, а в утверждении трагического взгляда на вечный семейный спор, где один брат должен уничтожить другого, чтобы осуществить свою миссию объединения славянской семьи под собственной эгидой.

Более того, это стихотворение, безусловно, вписывается в творчество Пушкина, и говорить о том, что оно — идеологический разрыв с прежним Пушкиным, крайне опасно. Формально разрыв — да. Но не идеологически. Это постдекабристское стихотворение, укорененное в имперском фатализме Пушкина, который мы уже видим в «Кавказском пленнике». Родственное это стихотворение только что вышедшему в новых исторических обстоятельствах «Борису Годунову» через пять лет после написания и идеологически синхронное «Маленьким трагедиям» и «Медному всаднику». Да и «Повестям Белкина», как мне кажется.

Пушкин пишет, кстати, Погодину, посылая только что напечатанного «Бориса Годунова»: «Мы живем во дни переворотов или переоборотов, как лучше?» Вот это чувство поворотное, переворотное, переоборотное — очень важное для понимания пушкинского романтического восприятия современной истории и современной политики.
Показательно, что последствиями несоблюдения принципа non-intervention, по Пушкину, является грядущая война. В письме Вяземскому об этом говорится прямо: «Либеральная молодежь, возбуждаемая французскими журналами, ее жаждет». Кстати, самому Пушкину всего-то тридцать два года! Но молодежь он воспринимает уже как опасную разрушительную силу. «Эта война могла, — как он пишет, — возникнуть и по вине России, если бы она влезла во французские дела в прошлом июле. (Имеется в виду революция. — И. В.) Слава Богу, обошлось». «Озлобленная Европа, — пишет он в черновом варианте письма Бенкендорфу, — нападает покамест на Россию не оружием, но ежедневной бешеной клеветою. Конституционные правительства хотят мира, а молодые поколения, волнуемые журналами, требуют войны».

То же и в оде. Исторический или, точнее, (хотя я ужасно не люблю это слово, но приходится им пользоваться за неимением лучшего), историософский план этого стихотворения двойной: многовековая семейная драма славянских народов может перерасти в общеевропейскую трагедию. «Клеветникам России» в этом смысле — это своего рода манифест пушкинского поэтического консерватизма, поддержание баланса, скрывающего под маской патриотического угара ужас и восторг, наслаждение в бою из «Маленькой трагедии» перед неизбежной, как ему казалось, войной. В связи с этим примечателен несостоявшийся эпиграф к оде: Vox et praeterea nihil, что означает «Пустые слова» (буквальный перевод: «Голос и больше ничего»). Разумеется, этот «звук пустой» относится к парламентским демагогам и восходит к спартанским лапидарным сентенциям у Плутарха. Но вспоминается и пушкинский известный стих:

И жизнь ничто, как сон пустой,
Насмешка неба над землей?
(«Медный всадник»)

Там есть и — по крайней мере на каком-то уровне — этот трагический исторический смысл. Остановить это невозможно, и только пытаешься словами это сделать, но всё, что будет, то и состоится.

Первая строфа оды опирается также на латинскую фразу о домашнем споре. Это на самом деле не выдумка Пушкина: домашний спор — это Цицерон, это латинский термин, который очень часто встречался в литературе и политической журналистике того времени. И более того, слова о домашнем споре были использованы Берком (достаточно близким Пушкину, как мне кажется), в качестве эпиграфа к его трактату «О причинах политического недовольства».

В оставшиеся три-четыре минуты я перехожу к более провокационной части, за которую сразу прошу прощения. Ода «Клеветникам…» написана Пушкиным не «в шинельном духе», как Вяземский подшучивал, а всерьез. Но обращает на себя внимание тот факт, что все эти письма и высказывания о польской кампании завершаются у Пушкина ироническими выпадами против «поляка Булгарина», шутками и словесными играми весьма сомнительного иногда свойства. Эта шуточно-ироническая среда инвективы дает возможность прочитать стихотворение как два шиша в кармане, две фиги в кармане: серьезный шиш против клеветников и выражение поэтической историософии Пушкина, о котором я говорил, и имитация, может быть пародийная, серьезной позиции в устаревшей крикливой одической форме. Своего рода политическое паясничание, не отменяющее серьезность высказывания. Ну, все мы знаем, что на одной стороне листа Пушкин может писать стихи, прославляющие гнедичевский перевод, который открывает Гомера, а на другой стороне — «Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера», то есть двойственно.

Олег Андершанович очень точно заметил, что первая рифма «витии — России» отсылает нас к этому стихотворению. Нас — но не Пушкина. Дело в том, что до Пушкина эта рифма действительно использовалась, о чем Русский корпус пока умалчивает, находясь в состоянии постоянной экспансии. И использовалась она в контексте, который, безусловно, был Пушкину известен. Я сейчас прочитаю:

Сограждан славы, мудрых честь,
Бессмертный подвигом писателя-витии,
Успел отчизне он великий дар принесть,
И гроб его кропит слезами всей России.

К портрету Карамзина, на смерть Карамзина, стихотворение Николая Иванчина-Писарева. Рифма — та же самая. Карамзинский контекст, безусловно, важен для Пушкина. Писарев — поэт достаточно одиозный, и сам Пушкин смеялся над его творениями и говорил о том, что даже близкий ему граф Д. И. Хвостов и то лучше.

И вот теперь мы переходим к хвостовскому субстрату (самое последнее). В журнале братьев Достоевских «Время» была опубликована первая серьезная статья Колбасина о Хвостове, в которой рассказывалась полуапокрифическая история о том, как на одном литературном вечере «кто-то сказал, что не все довольны стихами Пушкина „Клеветникам России“; к общему смеху певец Кубры (граф Хвостов, так называемый „король плохих поэтов“, самый плохой поэт, комическая фигура или пародическая личность для литераторов нескольких поколений, больше чем первой трети XIX века) неожиданно стал защищать Пушкина, называя его своим преемником». Чувствуете саму комическую ситуацию? Пушкин как преемник Хвостова. «Это было 24 октября. На другой день, 25 числа, Пушкин получил от Хвостова письмо. Оно сохранилось, есть прекрасная статья А. Ю. Балакина о диалоге Пушкина с Хвостовым. Приведу цитату из этого письма:

…убедясь в печальной истине опытом, что развращенные сердца завистливых крамольников ожесточенны и слухи их не внемлют прелестей гармонии сынов Аполлона, я, поразив врагов ваших, ограничиваюсь желанием, чтобы знаменитая лира ваша предпочтительно впредь воспевала только богатырей русских давнего и последнего времени. Не бойтесь и верьте (пишет самый плохой поэт самому хорошему! — И. В.), что творения ваши и мои будут оценены не сыщиками-современниками, а грядущим потомством. Оно об нас изречет настоящую критику правду.

Достаточно опасное соседство Пушкина с Хвостовым. Пушкин не проводит линию здесь. Наоборот, он подхватывает игру и включается в поэтический диалог с Хвостовым.

Почему Хвостов решил, что Пушкин — его преемник, совершенно очевидно: потому что мотивы, образы и даже некоторые, как сейчас бы мы сказали, мемы этого стихотворения восходят к хвостовской поэзии еще XVIII века и части XIX века: «Против крамольников», «Против витий» (ораторов западных), «Против волков в овечьей шкуре». Сам Хвостов внимательно читал французские журналы и моментально рифмовал, обращая бумерангом против их авторов, которые эти его тексты не читали. Хвостов написал также Пушкину стихотворение: «Александру Сергеевичу Пушкину, члену Российской Академии, 1831 года, при случае чтения стихов его о клеветниках России»:

Спасибо Пушкину-поэту;
Завистникам гостинец вновь
Заморскому докажет свету
Его к отечеству любовь.
Его творение прекрасно,
Замысловато, сильно, ясно,
Легко, приятно и умно…
Но попадет ли в цель оно?
Царицу россов клеветали…
(имеется в виду Екатерина)
…Когда горела с турком брань;
Пускай Европу ужасали
Наполеонов меч и длань, —
Французы с клеветы собрали
Большую в это время дань.
(у Хвостова несколько стихотворений на эту тему.)
С ней рядышком самоуправство,
Корысть, хищенье, святотатство,
Завистливая спесь, вражда,
Успех чужой — для ней беда,
Желание — другим ничтожность,
Самой себе — добра возможность.
Тебе дала поэта жар
Мать вдохновения — природа:
Употреби свой, Пушкин, дар
На славу русского народа,
Как начал громко — продолжай
О древних подвигах великих,
И вопли птиц ночных и диких
Ты, песнопевец, презирай.
Злословье нагло, беспокойно,
Высокой лиры недостойно.

Дальше он пишет еще одно стихотворение, в которое включает целый фрагмент из своей оды 1798 года. Она строится приблизительно так же, как пушкинская ода. В пушкинском маленьком стихотворении «Клеветникам России» тринадцать риторических вопросов! Вот посмотрите стиль Хвостова:

Сам Бог за нас, и кто противу станет?
Кто дерзновения подъемлет меч?
Чьих уст потом из подземелья грянет?
Корысть велит чьей крови снова течь?
Не мы ль торжественно в Париж вступили,
Под облака мы Альпов верх склонили;
Давно ли мы за высотой Балкан
Стрелу громов на Агарян метали? —
Тогда в Стамбуле стены трепетали
И ужасом наполнен был Диван.
(Сии четыре стиха взяты из собственной Оды Автора на Мир с Оттоманскою Портою. Смотри том 1 стр. 196)

Очень характерный пример.

Всё это, я думаю, Пушкину было достаточно смешно. Более того, мы часто забываем, что именно в том самом 1831 году Пушкин издевается над риторикой. Он читает французские романы Гюго и Стендаля и говорит, что что-то ему нравится, но ему совершенно непереносимы риторические вопросы в том числе.

Собственно, само стихотворение его находится не просто в подозрительном контексте с родственными стихами Хвостова, «угадавшего» в Пушкине своего последователя, но Пушкин сам как бы подыгрывает ему. Ему смешно вплоть до «Медного всадника», где Хвостов, как известно, появляется в образе поэта, любимого небесами, не понимающего в своей счастливой глупости произошедшей трагедии.

Можно сказать иначе: Пушкин в своем стихотворении «Клеветникам России» одевает свои серьезные мысли в хвостовскую ветошь. Прием, опробованный им в другой пародийной оде, написанной раньше — «Оде Хвостову и Байрону» («Султан ярится…»), одной из самых известных пародий первой половины XIX века. Причем это не воскрешение патриотического стиля в год войны, но игра с ним. Двусмысленное приношение Николаю (всё равно историю не остановишь, и трагедия надвигается), и красная — точнее, белая — тряпка самого разного рода читателям. Наконец, двоемыслие оды здесь само разыгрывает, как мне кажется, столкновение двух взаимоисключающих сил, которое определяет пушкинскую поэзию, драму и прозу начала 1830-х гг. (да и раньше, да и позже): серьезность и буффонаду. Под маской старой ветоши высказываются серьезные взгляды, сохраняется некая дистанция, при этом сохраняется и дальнейшая свобода высказывания по этому вопросу. Я не говорю о том, что Пушкин лукавит; я говорю о том, что Пушкин гораздо более свободен в этом стихотворении, чем кажется. Стихотворение романтическое, оно укоренено в романтическом восприятии политики и истории, и стихотворение включает в себя романтическую иронию. Опять же, я могу быть не прав. Но «креветкам России» на меня повлияло. Спасибо!

Лейбов: Привет креветкам! У нас, к сожалению, нет времени для того, чтобы подробно обсудить тезисы как первой, так и второй половины Вашего доклада, поэтому я просто передаю слово Ивану Давыдову для злободневного сообщения.

Давыдов: Я буду максимально краток, я скомкаю все красоты…

Лейбов: Не надо очень комкать красоты, на самом деле. Нас простят, если… Даже меня студенты прощают, если я их задерживаю немножко.

Давыдов: Ну, ты-то великий человек, а я-то нет.

Лейбов: А ты учился в Московском университете!

Давыдов: У меня был такой замах: посмотреть, как внутри русской актуальной политики живет это стихотворение, и я взялся исследовать вопрос аж с конца 1980-х гг., но, честно говоря, провалился в какие-то бездны, поэтому решил ограничиться, так сказать, посткрымским периодом — и я сейчас поясню, почему.

Дело в том, что я уже говорил в начале: как только с Советским Союзом начались какие-то ощутимые беды и как только появился, с одной стороны, русский национализм в публичном поле и, с другой, мода на всяческое покаяние за совершенные ранее империей грехи, тогда же как раз имперцы и националисты и вспомнили «Клеветникам России». И, собственно говоря, первое яркое упоминание, которое мне удалось найти, — это 1989 год, общество «Память». Не знаю, помнит ли молодежь, а более зрелые участники нашего семинара, наверное, помнят, что это самые радикальные националисты, нацисты практически, которые во второй половине 1980-х гг. были на политической арене. Так вот, они написали в Верховный Совет СССР, демократической фракции Верховного Совета, гневное открытое письмо, которое называлось — как вы думаете? — конечно, «Клеветникам России». Ну, и так далее. И всю ельцинскую эпоху это стихотворение очень часто фигурировало в разных публицистических выступлениях представителей той части политического спектра, которых тогда модно было называть красно-коричневыми. Но я решил в это не углубляться, хотя, разумеется, в силу просто специфических талантов этих людей там много очень всяких забавных цитат.

Я хочу рассказать вам про, так сказать, возвращение величия. Сразу забегая вперед, скажу, что это, возможно, сейчас одно из самых цитируемых в официальной российской прессе стихотворений, причем как в центральной, так и в региональной. У меня была гипотеза, что настоящий его восход, его возвращение в актуальный политический язык начнется с мюнхенской речи Путина. Но нет, оказалось, что это… понятно, да? В общем, в некотором смысле это стихотворение читается как гимн холодной войне, или даже не холодной, в которой мы должны победить, как описание векового конфликта России и Европы, в котором Россия права, а Европа — нет. Соответственно, чем дальше, тем для официальной политики оно актуальнее. А первой декларацией такого рода взглядов и была знаменитая речь Путина, так называемая мюнхенская, на Мюнхенской конференции по безопасности в 2007 году. Но нет, на самом деле по-настоящему «Клеветникам России» вошло в моду сильно позже, и легко догадаться, когда. Это началось после Крыма и после войны на Донбассе.

(Я позволю себе выделять основные смысловые блоки, внутри которых это стихотворение использовалось и людьми, которые искренне искали правду «русского мира», и откровенными пропагандистами.)

Так вот, по-настоящему в моду оно начало возвращаться после присоединения Крыма и начала войны на Донбассе, но поначалу при этом Пушкин находился в каком-то, что ли, междумирье, в переходном состоянии. Потому что, с одной стороны, казалось бы, уже тогда этот текст вполне мог читаться — ну, вы же понимаете, что в пропаганде его используют, не задумываясь о том, есть ли там романтическая ирония и какие сложные можно выделить контексты его создания; его читают совершенно прямо. И, казалось бы, уже тогда он мог пригодиться самым «великим» людям, первым лицам и страны, и пропаганды. Но на самом деле поначалу его использовали второго ряда, скажем так, адепты борьбы за счастье «русского мира». Я несколько примеров приведу. Вот, например, в 2015 году в Могилеве, в Беларуси, одна из общественных организаций, которая тогда уже была озабочена единством белорусского и русского народов, установила памятник Пушкину, и там на одной из стел этого памятника был фрагмент стихотворения: «Иль нам с Европой спорить ново?» — и так далее. Но тогда, если вы помните, хотя это было всего шесть лет назад и это странно звучит, Лукашенко на самом деле пытался как-то вести сложную игру, поддерживать хорошие отношения с Украиной, и злил русских патриотов тем, что они называли «насильственной белорусизацией Беларуси». И эта часть памятника была демонтирована. Это вызвало (не в государственной, но в окологосударственной прессе) в России бурю возмущения, и в конце концов информационное агентство «Регнум», которое принадлежит нашему с Романом Григорьевичем хорошему другу М. А. Колерову, опубликовало статью «Враждебный Пушкин: что роднит бандеровскую Украину с „братской“ Белоруссией». И понятно, что роднит, да? Пушкин — воплощение русского языка и русского патриотизма, а местечковые русофобы с имперских окраин свою ненависть к России переносят на него.

Из ярких примеров из этого же блока: отчасти я уже упоминал, что в 2017 году вышла книга Захара Прилепина «Взвод: офицеры и ополченцы русской литературы». Вы понимаете, да? Понятно, какой вес в данном контексте приобретает слово «ополченцы». И там Прилепин, в частности, пишет:

Наш Пушкин — автор «Полтавы», «Полководца» и «Бородинской годовщины»; он написал «Клеветникам Европы» и «Войну»: там сказано всё. Получается, что и в этом — военном — смысле фигура его оказывается всеохватывающей, неотменяемой, определяющей. Перечитайте как минимум названные нами стихи или «Путешествие в Арзрум» — безупречный образец военного очерка. Станет очевидным, что если этому взводу нужен взводный, то он есть: Пушкин.

На Захара, который тогда еще не был совсем одиозной фигурой, напала либеральная интеллигенция, и, отвечая в одном из интервью на травлю, он сказал: «Меня вообще мало волнует, что сейчас я в меньшинстве среди литераторов. Когда Пушкин написал оду „Клеветникам России“, с ним тоже многие перестали здороваться».

Я чуть позже к этому сюжету вернусь, а пока, завершая с русским миром, приведу еще пару примеров, совсем свежих.

2021 год, конкурс «Мисс ДНР — 2021». Особенностью мероприятия было то, что участницы учили одно поэтическое произведение и декламировали его по строчке. Из этого потом сделали проморолик. Конечно же, это была ода «Клеветникам России»

Ну, и чтобы вы не думали, что это только ДНР, то вот луганская относительно свежая газета:

«Жители Луганска в 222-ю годовщину со дня рождения великого русского поэта Александра Пушкина провели творческую программу у бюста поэта в столичном Парке культуры и отдыха». Один из местных видных деятелей «…продекламировал стихотворение „Клеветникам России“, написанное Пушкиным в августе 1831 года в ответ на критику Запада в отношении политики Российской империи в вопросе объединения славянских народов. По мнению общественника, это стихотворение сегодня актуально так же, как и почти 200 лет назад, когда благополучная Европа возводила горы лжи против России, которая расправилась с армией Наполеона и принесла свободу многим государствам».

И дальше луганский общественник говорит:

«Ничего не поменялось с тех пор, как жил Пушкин. Сегодня вновь „домашний, старый спор славян между собою“ проходит, сегодня вновь „волнения Литвы“, сегодня вновь нам грозят „витии“ из-за границы санкциями и войной. Но им всем давала отпор русская армия, и дал отпор Пушкин своим стихотворением. Поэтому в эти дни мы читаем стихотворения, которые особенно актуальны».

Селиванов отметил, что до войны 2014 года многие нынешние жители Республики, будучи представителями молодежи, собирались у памятников Пушкину в Киеве и Запорожье, Харькове и Одессе, «а потом уехали в Донбасс и вошли в ополчение».
«Почему? Потому что Пушкин стал для нас знаменем и образцом русской национальной мысли», — пояснил он.

Ну, и дальше они возлагают цветы.

Возвращаясь к цитате Прилепина… Это тоже еще один интересный момент, который прямо сейчас продолжается. Вы знаете, есть такой… я не знаю, вернее сказать, насколько вы это знаете, но сейчас в социальных сетях в спорах либералов с государственниками есть такой стандартный пример полемики: государственники вдруг обнаруживают, что в социальных сетях их не очень любят и без восторга относятся к каким-то их тезисам, после чего начинаются рассуждения о том, что либералы их травят, о том, что это у них нет свободы слова, и т. д. Чем дальше, тем такие рассуждения нелепее выглядят, но тем не менее этот прием живуч, и как раз, как ни странно, Пушкин и «Клеветникам России» оказываются чем-то вроде модели, иллюстрации для того, что «всегда так было» и «всегда честных патриотов травили нечестные либералы».

Вот, например, относительно свежий текст. Проект «Ваши новости», такой второстепенный патриотический, видимо, пригожинский (я, честно говоря, до конца не разобрался). Пишет нам писатель Борис Мячин:

И в русской, и в европейской прессе стали появляться публикации, как сейчас принято говорить, проплаченные, «кремлевские» или «царскосельские» (главная резиденция царя была тогда в Царском Селе). Но было, конечно, и естественное сопротивление (это он пишет про восстание польское. — И. Д.), выразившееся, в частности, в знаменитом стихотворении Пушкина «Клеветникам России». Как и сейчас, эта естественность была принята «либеральной общественностью» за «холопское рвение».

А задолго до того, в 2014 году, Прилепин написал в газете «Взгляд» статью, которая называется «Клеветникам России». И что он там пишет?

Что в наше время сказали бы Пушкину? Что он одурачен пропагандой. Что, «поверьте, всё намного сложнее». Что «из России ему не видно ситуации».
Вам всё видно зато. (Обращается Прилепин к клеветникам России. — И. Д.)
И совершенно удивительный в этом контексте пример, совсем свеженький: январские протесты 2021 года, Семён Слепаков — такой телевизионный юморист, довольно популярный — написал оскорбительную песню про участников этих протестов, и, конечно, началась «разнузданная либеральная травля» барда. И в защиту Слепакова выступил Алексей Венедиктов, главный редактор радио «Эхо Москвы». И вот что он говорит:

Я не буду сравнивать Слепакова и Пушкина, естественно. Пушкин — наше всё. Но реакция общественности, которая ждала от Пушкина поддержки польского восстания, была поражена в самое сердце, уязвлена и подвергла беспощадной публичной критике позицию Пушкина по польскому восстанию 31-го года. И господин Бенкендорф был счастлив. Кстати, Пушкин про это Бенкендорфу писал: «Вот моя патриотическая позиция». Его не заставляли. Он так думал.

То есть, повторяюсь, Пушкин становится моделью для описания ситуации, в которой мерзкие либералы травят честного патриота.

Но вернемся к восхождению солнца нашей поэзии. На самом деле я не уловил перехода, но еще в текстах 2015 года довольно часто начинает в провластной лояльной прессе упоминаться это стихотворение. Но тем не менее это еще контексты почти ироничные, и это речь не официальных лиц, не выдающихся российских государственников, а просто журналистов.

Вот очень красивый пример. В 2015 году «Московский комсомолец» написал довольно большую статью про исследовательницу Нину Милову из Канады. Может быть, вы знаете ее: она знаменита тем, что у нее есть теория, что Дюма — это выживший Пушкин. Там цитируется ее удивительная аргументация:

Пушкин издавал журнал «Современник». Дюма издавал журнал «Мушкетер», что в переводе на русский язык могло означать не что иное, как «Пушкин», потому как мушкет — это средневековое орудие артиллерии, аналогичное пушке".
Но неважно, нас интересует здесь не ее речь, а начало материала. Начало такое:

Наше всё и сейчас живее всех живых. И актуальнее многих мертвых. В Крым ездить отдыхать любил. Написал стихи «Клеветникам России», которые хоть сейчас можно зачитать на Совбезе ООН по поводу Украины. «Оставьте: это спор славян между собою, / Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою…»

Ну и, наконец, погубили его, как ни крути, европейцы с подозрительной сексуальной ориентацией…

Это вроде бы иронический контекст, но постепенно тут на самом деле сказано всё, что про клеветников России стали говорить позже со звериной серьезностью и гораздо более серьезные люди.

Вот поздний текст из тоже вполне лоялистских «Аргументов и фактов». На самом деле он посвящен тому, собственно, почему Пушкин — наше всё. Вот что там пишут:

Те пушкинские строки можно и сегодня адресовать хоть Евросоюзу, хоть США, хоть Международному олимпийскому комитету.

В одну из годовщин Пушкина тогдашний спикер Думы предыдущего созыва Сергей Нарышкин, выступая на фестивале «Красная площадь» и поздравляя собравшихся с днем рождения Пушкина, что читает? Конечно, он читает «Клеветникам России» и называет это «поистине бессмертным». Дальше это входит в моду, и обязательно его читают сейчас всякие актеры. Если вы посмотрите какие-то региональные конкурсы чтецов — там просто обязательно, даже если конкурсы не посвящены Пушкину, с вероятностью 90% кто-нибудь прочтет «Клеветникам России».

В мемориальных текстах, которые пишутся ко дню рождения и в центральных изданиях, и в региональных, или ко дню смерти обязательно упоминается «Клеветникам России». Вот, например, газета «Ульяновск», февраль 2019 года, то есть это ко дню смерти:
И в наши дни как нельзя более ко времени и к месту звучат его «Клеветникам России», «Перед гробницею святой», «Бородинская годовщина», когда Запад уже несколько лет ведет войну против православия и славянства объединенными силами всей Европы и США.

Или вот 2020 год уже, «Ставропольская правда»:

10 февраля исполнилось 183 года со дня гибели великого русского поэта Александра Пушкина. Его называют гением русской литературы, солнцем русской словесности, мировым классиком на все времена. Отдать дань его таланту решил губернатор Ставрополья Владимир Владимиров…

Лейбов: Смелое решение!

Давыдов: …У себя в «Инстаграме» глава региона прочитал стихотворение «Клеветникам России». «Эти строки актуальны и по сей день. В них — настоящая любовь к Отчизне. И звучат они так, будто написаны только вчера», — таким образом обосновал свой выбор Владимир Владимиров.

А вот газета «Вечерний Магнитогорск», февраль 2021 года, то есть тоже ко дню смерти. Там, собственно, вся публикация состоит из стихотворения, но перед ним строчка начала:

Сегодня, в день памяти Александра Сергеевича, мы в очередной раз убеждаемся, что:
«Пушкин — это наше всё!»

Прочтите строки, написанные много лет назад, и вы убедитесь, что они актуальны и сейчас.

Ну, и так далее.

Всплеск интереса к Пушкину и «Клеветникам России» — это голосование за поправки. Вот, например, «Парламентская газета», лето 2020 года, то есть время голосования за поправки. Вот они пишут:

Пушкинская экспедиция «Парламентской газеты», приуроченная к двухсотлетию путешествия поэта по Крыму, стартовала в день голосования по поправкам в Конституцию России. <…> Те, кто полагает, что поэт был вне политики, не знают ни его жизни, ни его творчества. Прочтите хотя бы «Историю Пугачёва» или «Клеветникам России». Показательно и поразительно, что именно в этом, написанном в далёком 1831 году, стихотворении поэт канонизирует российский статус Крыма, как бы очерчивая наши государственные границы: «Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды…»

Вот тоже время поправок, но это уже Пётр Толстой, вице-спикер Думы и вообще великий человек: «Напирая на пакт Молотова — Риббентропа от 1939 года, клеветники России, конечно, ни слова не говорят о соглашениях, которые заключали европейские лидеры с нацистским режимом ранее», — и т. д. Наступает момент, когда само словосочетание «клеветники России» становится тоже актуальным, несмотря на архаичность, употребляется очень охотно и часто и без прямой отсылки к Пушкину, но понятно, что они все, конечно, имеют в виду именно Пушкина и его текст.

Из свежего и прямого — это недавно презентованная книга Вячеслава Никонова. Про «Болдинскую осень» он написал книгу, и вот цитаты из материала «Парламентской газеты» с презентации:

Александр Пушкин не только создал вошедшие в золотой фонд мировой литературы шедевры лирики и прозы, но и продемонстрировал пример, как с пользой для себя и страны использовать вынужденную самоизоляцию. Задолго до введения Западом санкционной политики он пригрозил «клеветникам России» возможными последствиями необоснованных нападок на нашу страну.
<…>

Великий русский поэт был необычайно прозорлив, когда речь шла о международных отношениях. Его обращение «клеветникам России» сегодня актуально, как никогда. Перечитав его, можно найти в том числе и ответ на вопрос, почему России грозят анафемой и не хотят признавать партнёром на различных западных площадках.

Дальше — кстати, коллеги-ученые, — Никонов там объясняет, что из Пушкина можно понять еще, почему наши университеты не очень высокие места занимают в западных русофобских университетских рейтингах.

Но я хочу вам сказать, что постепенно самые далеко глядящие и тонко чувствующие задачу момента идеологи режима начинают понимать, что Пушкин — слишком робкий, он занимает оборонительную позицию даже в этом резком тексте, а так не надо! Совсем недавно был форум «Армия-2021», там выступал советник президента Владимир Мединский. Выступал он на конференции «Психологическая оборона: информационное противоборство в условиях ментальной войны». И вот что он сказал (да, он рассказывал про то, чем будет заниматься созданная Путиным комиссия по историческому просвещению):

…я вижу будущую деятельность МВК (межведомственной комиссии) не в обороне против клеветников России, отрицателей и хулителей памяти. Я вижу будущую деятельность комиссии в улучшении качества преподавания и популяризации истории на всех уровнях школ, в активной контрпропаганде, наступлении на невежество, в разоблачении технологии манипуляций историческими фактами. Это и есть историческое просвещение в широком смысле.

На этой радостной ноте я хотел сначала закончить, но, если можно, еще одну минуту у вас займу. У меня есть такое странное увлечение: я слежу за творчеством людей, которые в пропаганду не вовлечены, но сильно ей травмированы. Я их называю ультра-путинистами. Ну, это, знаете, такие люди, которые в целом, конечно, поддерживают нынешнюю политику России, но для них и сам Путин — недостаточный Путин. То есть они не понимают, почему наши танки не в Киеве и почему Вашингтон не в руинах. И в их среде распространяются демотиваторы с текстом стихотворения Пушкина «Клеветникам России», но парадокс в том, что это не стихотворение Пушкина. Одно — такое:

Животный утоляя страх
Времён двенадцатого года,
Европа пляшет на костях
Ей ненавистного народа.
И грозный брит, и грузный швед,
И галл, презрительно лукавый,
Плюют остервенело в след
Его тысячелетней славы.
И мутной злобою кипят,
За них попрятавшись блудливо,
Поляк спесивый, лит и лат,
Эстонец — пасынок залива.
Хохол с натуги ворот рвёт,
За ляхом тянется к европам,
Спеша за шнапс и бутерброд
Служить в неметчине холопом.
И мир вокруг по швам трещит,
И шрамы набухают кровью,
А мы как прежде держим щит
Пустому вопреки злословью.
Умолкни, лживая молва, —
Пускай узна́ют поимённо:
Россия всё ещё жива!
Не пали отчие знамёна!

И второе «стихотворение Пушкина» «Клеветникам России» — такое:

Лакеи вечные Европы,
Ее духовные рабы,
Вы извратили отчий опыт
И предков предали гробы.
По прихоти дурной холопы,
Прислужники чужих затей,
Вы сделались дерьмом Европы,
Вы полюбили свист плетей.
Вы предавали Русь стократно,
Чужому вверившись уму.
Вас Русь прощала, но обратно
Тянули шею вы к ярму.
Вам Родины милей — чужбина.
И суждено вам потому
Знать волю…
…только господина!
И вечно кланяться ему.

Первый текст написал один поэт из Питера, второй текст — поэтесса из ДНР. Их разоблачали время от времени в официальной прессе и писали… Вот, например, портал «ЧеченИнфо» написал: «Надо признать, стихи хорошие, но это не Пушкин».

А я вам напоследок процитирую кусочек из материала «Комсомольской правды», в котором тоже рассказывается, что это на самом деле не Пушкин, но стихи хорошие:

Стихи тоже пошли в народ и стали … пушкинскими. Кто еще мог так хлестко и правдиво написать? Только Александр Сергеевич. Благо, у него есть два очень схожих по тематике стихотворения «Клеветникам России» («О чем шумите вы, народные витии?) и «Бородинская годовщина» («Великий день Бородина»).

Обратите внимание! Искренние, злободневные сегодня строки Евгения Аграновича про проповедь, стихи Владимира Верова и Елены Лаврентьевой о Европе, ее лакеях с майдана народ активно приписывает не Лермонтову, тому же Маяковскому, Евтушенко, Рождественскому, а именно Пушкину. Выходит, Александр Сергеевич и сегодня остается солнцем русской поэзии, поэтом номер один в России.

С последним тезисом, кстати, спорить не буду. Простите, что занял слишком много времени. Это еще не вошел кусок про Юнну Мориц! Извините. Пушкин как образцовый борец с врагами России.

Лейбов: Спасибо, Иван Фёдорович. Прежде чем передать слово Виктору Анатольевичу, я все-таки не могу не сделать одного замечания, понятного некоторым присутствующим (а впрочем, может быть, и более широкому кругу общественности): что не следует преуменьшать значение признания Пушкиным принадлежности Перми к исконно русским землям. Вот просто обидно.

Что касается истерики либералов, то ее не было, честное слово! Я, в общем, немножко представляю себе, как реагировали на стихотворение Пушкина…

Давыдов: А в газетах пишут, что была!

Лейбов: Не, ну Вяземский — да, это яркий текст. Но его никто не читал. Пожалуйста, Виктор Анатольевич.

Шендерович: Сначала просто меня Иван подтолкнул на мемуары. Пушкин, конечно, такой маркер хороший, потому что о временах можно судить по тому, что именно под случай цитируют из Александра Сергеевича. Отчетливо помню, что на двухсотлетие (это 1999 год) все, включая генерала Лебедя, читали «Из Пиндемонти». Это я просто голосом генерала Лебедя слышу: «Недорого ценю я громкие права» — вот это я очень хорошо помню. Стало быть, если придет Удальцов и новые левые — ну, значит, опять, как в старые времена, «кишкой последнего попа». В общем, у Пушкина действительно есть что цитировать на любой поворот политического сюжета.

Илья вспоминал о графе Хвостове, и в этом варианте, в этом изложении, в этом сюжете «Клеветникам России» — это был почти постмодернизм. То есть почти шутка такая сознательная, почти Иртеньев:

Нет, мы империя добра!
А не империя мы зла…

То есть когда Иртеньев пишет традиционно от имени идиота, притворяясь или стилизуя… Я думаю, что это, как говорится в том анекдоте, «слишком тонкая шутка для нашего цирка». Если бы это было так, если бы Пушкин стилизовал и играл и как бы подмигивал нам из-под этого текста, то я думаю, что Вяземский и современники прекрасно бы увидели эту игру. Это как раз то, что может быть не различимо на расстоянии, но, я думаю, абсолютно понятно современникам.

Мне как раз кажется — и я об этом хотел говорить до того, как услышал про Хвостова, — что именно в силу упомянутого «стокгольмского синдрома» Пушкин себя немножко горячил, взвинчивал. В этом стихотворении нет юмора, нет иронии, нет обаяния пушкинского. Обаяния нет! Политическая позиция есть, всё что угодно. Темперамент. Темперамента немножко больше, чем ума, в этом стихотворении. И разбор Вяземского, собственно говоря, — с которым просто их надо печатать только вместе: вот стихотворение и вот блистательный текст Вяземского, на мой вкус, гораздо более блистательный, чем само стихотворение. Но в стихотворении-то, повторяю, серьеза, насупленных бровей, взвинчивания больше, чем таланта. Как ни страшно это говорить применительно к Пушкину. Но именно отсчитывая от пушкинского уровня, понимаете. Если бы это граф Хвостов написал — другой разговор. Но от Пушкина, да? Чтобы, как в начале замечательный представитель молодого поколения сказал: как, вот это Пушкин написал?! Для меня тут дело даже не в политической позиции, но как раз отсутствие иронии, отсутствие юмора, «скотский серьез», как говорят на театре, этого стиха, вот он для меня — указание на то, что он пришпоривал себя, на то, что он взвинчивал себя, чтобы написать этот текст. Гармонии-то нет! Гармонии-то внутри нет, пушкинской гармонии. В самых трагических, самых драматических и трагических его текстах всё равно гармония есть. Тут с гармонией, как мне кажется, некоторый недобор.

Поразительным образом — да, об этом упоминалось — с «Клеветникам России» рифмуются блоковские «Скифы», причем почти дословно. Может быть, уже писалось об этом, может, я открываю Америку, но я, перечитав «Клеветникам…», вдруг наткнулся: та же зачарованность пространством, которую, кстати, Вяземский тоже упомянул, «местом для чуждых нам гробов»; та же гордость военными возможностями; и буквальное «иль мало нас?», и блоковское «Нас — тьмы, и тьмы, и тьмы. / Попробуйте, сразитесь с нами!» буквально повторяет пушкинское «Вы грозны на словах — попробуйте на деле!».

Мы имеем дело здесь, конечно, с традицией. Собственно, наверное, до Пушкина наверняка такие тексты были, я их по невежеству не знаю. Но после «Клеветникам России», видимо, это стало и традицией, вплоть до текстов, которые цитировал Иван. Чаадаев писал в связи с этим, что он стал национальным поэтом, — вот он стал национальным поэтом во всём. Включая и национальные галлюцинации. Но все-таки… это казалось пошлостью и лучшим из современников, но все-таки, странным образом вступаясь за Пушкина, «он мал, но иначе, чем вы». Все-таки не Проханов и не Стрелков-Гиркин. Все-таки если из Пушкина вычесть действительно его эволюцию, действительный патриотизм (ну, слово за эти два века… за него приходится извиняться, но тем не менее), вычесть Царскосельский лицей, вычесть, собственно говоря, весь объем внутреннего ощущения себя, кстати, национальным поэтом и одним из тех, кто представляет Россию и олицетворяет национальную культуру, — вот если это вычесть, то тогда, конечно, Стрелков-Гиркин получается из этого стиха, или вот, собственно говоря, те стихи, которые читал Иван, простите меня, они не сильно хуже! Ну так, складненько, да? Рифму, размер держат люди, да? В этом смысле — да, к сожалению, к сожалению. Вот если бы автор «Медного всадника» писал другие стихи, а это — похоже. Но контекст решает всё.

И кстати, в параллель: точно так же, как «Клеветникам России» ранило когда-то неподготовленную душу, так же однажды меня ранил у Грибоедова кусочек про «французика из Бордо» («Французик из Бордо, надсаживая грудь…»). Если вычесть государственничество и патриотизм Грибоедова и контекст, в том числе контекст войны 1812 года, если это вычесть, то Грибоедов получается борцом с космополитизмом. И эта последующая пошлость падает, бросает тень на… Вот почитайте вне контекста грибоедовского «Французика из Бордо». Это просто в чистом виде борьба с низкопоклонничеством, это могло очень легко прозвучать.

«Стокгольмский синдром» замечательно в связи с польской темой потом накрыл через сколько-то лет и Некрасова. Это очень интересно, как «стокгольмский синдром» выражается в написании антипольского стихотворения или в связи с очередным польским восстанием. Но я думаю все-таки, что поскольку это Пушкин и он дал камертон нашему имперскому самоощущению, этот камертон звучит. Вот все эти цитаты — через Блока и через Прилепина, и т. д., и т. п., и дальше будет еще. Он дал камертон.

Если мы не будем проскакивать слова на автомате, то выяснится, что риторические вопросы, которые задавал Пушкин в «Клеветникам России», — они же ведь уже давно не риторические. И как там сказано? «Спор уж взвешенный судьбою». Так вот, судьба-то уже взвесила, и взвесила несколько иначе, чем предполагалось Пушкиным в прошедшем времени. Она продолжала взвешивать этот спор. И вот вам пожалуйста: «От хладных финских скал до пламенной Колхиды». Скалы давно не наши, Колхида — тоже, хотя частично оккупирована вместе с упомянутой там же Тавридой, и Литва давно не ассоциируется со славянами, и «славянские ручьи» разбегаются от «русского моря» со страшной силой на наших глазах. И всё это — результат того самого имперского самоощущения, которое так блестяще транслирует Александр Сергеевич в этом стихотворении. И вот «старый богатырь» еще, «покойный на постеле» — он никакого штыка уже не завинтит, а если завинтит, то, как понимаете, ему же хуже, потому что есть блок НАТО, не говоря о Китайской Народной Армии, численностью примерно в пять Российских Федераций.

История ответила на риторический, как казалось Пушкину, вопрос. Если мы говорим уже не о поэзии, а о политической составляющей, история вполне себе ответила и продолжает отвечать. И в этом месте можно было бы, конечно, нам… ну, не нам, а тем, кто без конца цитирует, всему этому коллективному — от Захара до Захаровой, я бы так сказал, — всему этому коллективному ДНР и МИДу как-то прислушаться к ответам, которые уже почти за два века история дала на эти совсем не риторические вопросы. Но вместо этого, конечно, они в хвост и гриву… И Александр Сергеевич наш дорогой с не лучшим своим текстом этим пошел на растопку самым отвратительным демагогам. Такое случается, «нам не дано предугадать, как наше слово отзовется», как написал не он. Спасибо.

Лейбов: Как написал другой поэт-пророк Фёдор Иванович…

Шендерович: Которого тоже, кстати говоря, в хвост и гриву используют для…

Лейбов: Причем он сохраняет статус поэта-пророка, и я долго думал, почему. Потом я понял: потому что ни одно из его пророчеств так и не осуществилось, поэтому его пророчества…

Шендерович: Мы в ожидании.

Лейбов: …его пророческий статус сохраняется.
Спасибо большое. Прежде чем Олег представит нашу следующую встречу, я всех благодарю. Благодарю Надю, благодарю Костю, Илью, Кирилла, Виктора, Ивана. Большое спасибо, приходите еще! Кирилл был первый раз на нашей встрече, все остальные — ну, кроме молодежи — бывали. Кирилл — чтобы не в последний раз! За сим я прощаюсь, благодарю Олега и передаю ему слово.

Лекманов: Я хотел сказать, что мы, кажется, здесь наговорили… Иван Фёдорович говорил про всяких пропагандистов и про Захара Прилепина: мне кажется, мы благодарный материал сейчас поставили всей своей программой. И теперь, думаю, нас будут много цитировать, и теперь мы должны отдавать себе отчет в том, что теперь мы — те персонажи, которые прошли историю обсуждений и разговоров о стихотворении «Клеветникам России». А я хотел сказать, что мы не прощаемся с политической темой, и в следующей программе у нас будет почти детективный или отчасти детективный сюжет про стихотворение «Бокал заздравный поднимая», но не только про это стихотворение. И мы вас призываем к нам приходить, нас смотреть.