Анна Ахматова
«Я сошла с ума, о, мальчик странный...»

Лейбов: Дорогие друзья, коллеги, слушатели, и даже, возможно, девушки, как говорит в таких случаях один русский поэт. Мы начинаем второй сезон нашего семинара «Сильные тексты». Он посвящен разговорам о стихотворениях, запомнившихся русским людям. В первом сезоне мы смогли поговорить о стихах поэтов XIX—XX вв., в этом сезоне мы тоже поговорим о стихах этого же времени. Но только теперь не о поэтах, а о поэтессах. Мы также решили попробовать выстроить некоторый сюжет, и в нашем цикле семинаров поговорим о любви. Если думаешь о стихах, то, в первую очередь, думаешь о главной стихотворной теме — о любви.

Традиция выстраивать стихи о любви в сюжетной последовательности в русской культуре существует, начиная, по крайней мере, со сборника «Элегий» Сумарокова. Он строится именно таким образом: мы повстречались, потом влюбились, потом наши отношения потеплели, потом ты мне изменила, или не изменила, а уехала, и я тоскую в разлуке, потом мы соединились вновь, потом я нашел другую, и мы с тобой простились. Все эти разрозненные точки Сумароков сплел в единый сюжет. Они потом, конечно, разлетелись: подозреваю, что Александр Петрович Сумароков, когда сочинял свои элегии, не испытывал в реальности никаких специальных чувств. А что касается наших героинь, то, как правило, их тексты куда более тесно связаны с их биографией.

Итак, у нас будет именно сюжетный цикл про женские стихи. Отобрать тексты оказалось сложно. Мы сразу начнем с той, которая в шутку говорила, что научила женщин говорить (на самом деле, она научила мужчин слушать, когда женщины говорят). Мы прочитаем сегодня вместе одно стихотворение и поговорим о нем. Мы — это мы с Олегом Андершановичем Лекмановым, а также Роман Давидович Тименчик, Константин Михайлович Поливанов и присоединившиеся к нам Евгения Лавут — поэт, Татьяна Малкина — журналист, публицист (после этого хочется сказать «исторический деятель») и наши младшие коллеги или коллеги в будущем, в общем читатели стихов — Мария Фадеева и Александр Соколовский.

Мы начинаем традиционно с того, что смотрим на текст, а Женя Лавут нам его прочитает. Это страничка, скопированная из сборника Анны Ахматовой, в котором впервые было напечатано стихотворение, если я правильно помню.

Лавут:

Лейбов: Теперь я с удовольствием предоставлю слово автору множества работ об Ахматовой — Роману Давидовичу Тименчику.

Тименчик: И я приступлю к исполнению своей неизбежной обязанности сопроводить этот текст историко-литературным паспортом, то есть вернуть его в историческое лоно.

Итак, в апреле 1910 года Анна Ахматова вышла замуж за Николая Гумилёва и стала устно исполнять свои стихи в кружках профессионалов, а одно даже записала в альбом племянницы Гумилёва рядом с записями Мейерхольда, Иннокентия Анненского, Ремизова и других состоявшихся к тому моменту звезд петербургского Парнаса. Это стихотворение «Жарко веет ветер душный», с которого для меня шестдесят лет тому назад открылась Ахматова в красной книжке по прозвищу «партийная книжка» или «рожки да ножки», и которое, в отличие от сегодня обсуждаемого, мне нравится и по сей день, и о котором я мечтаю написать целую отдельную книжку.

Ахматова вспоминала, что в ту пору муж ей советовал заниматься, скорее, танцами при гибкости ее фигуры. Все эти устные публикации и одна альбомная происходили летом 1910 года, а осенью Гумилёв уехал в Африку. В его отсутствие Ахматова послала четыре стихотворения в журнал «Русская мысль» Валерию Брюсову, но тот не ответил ей на письмо. Тогда Ахматова по протекции Алексея Толстого напечатала одно стихотворение в тоненьком петербургском журнальчике. 25 марта 1911 года Гумилёв вернулся из Африки и, как вспоминала Ахматова, прямо на перроне в Царском Селе спросил: «Писала?» И Ахматова стала ему читать стихи, написанные за полгода его отсутствия. Он ей сказал что-то вроде того: «Ну что, надо делать книгу». Так началась книга «Вечер». Спустя семь лет, ухаживая за Ольгой Николаевной Арбениной, Гумилёв вспоминал, что Ахматова читала ему стихи одно за другим, и когда она дошла до стихотворения, в котором было что-то вроде того, что «Так, пустяки, уколола палец…», он сказал: «Это то, что надо. Вот это тебе надо зафиксировать».

А что было надо в апреле 1911 года? Во-первых, надо было присягать всяческой странности, в том числе подбирать себе странных мальчиков. Год спустя Блок писал матери: «У цыган, как у новых поэтов, всё „странно“. <…> „Но быть с тобой сладко и странно“ <…> „и странно и дико мне быть без тебя“», а еще через год на том, что искусство всё делает «странным», «остраннивает», основал свой новый подход к искусству Виктор Шкловский.

В этом стихотворении «остранняется» таинство брака и один из приемов этого — дважды повторенное, навязчивое, как у слегка сумасшедших, и навязываемое читателю само слово «странный». Точно так же, как создание искомого всем постсимволизмом эффекта «остроты» служит весь словесный ряд — «укола», «жала», вплоть до финального пуанта, финальной «иголки», разгадки загадки.

Гумилёв как ценитель нумерологического буквализма говорил, что любит Некрасова за строчки «сорок медведей поддел на рогатину, на сорок первом сплошал» — ему должна была нравиться такая балансирующая на грани комизма пунктуальность. В глумливой рецензии, спустя три года напечатанной в демократическом журнале, критик писал: «На странице 104 сообщается читателю „Я сошла с ума, о мальчик странный / В среду, в три часа“ — какая точность!» И, конечно, в 1911 году ко двору было такое качество, которое отметил тут же младший-младший символист, тогда член «Цеха поэтов», а потом один из самых содержательных советских литературоведов Василий Васильевич Гиппиус. Это качество — это сочетание сдавленной боли, лирической обнаженности «с причудливыми загадками, вроде прекрасного сближения обручального кольца с осиным жалом».

Спустя пятьдесят лет к Ахматовой пришел молодой поэт Грейнем Ратгауз и записал с ней беседу. «Мне нравятся не все ваши стихи, — откровенно признался я. — Например, есть стихотворение, которое мне кажется просто слабым — „Я сошла с ума, о мальчик…“ — Господи, — отмахнулась Анна Андреевна. — Должны же вы понять, что мне было двадцать лет, и я была круглой идиоткой! (Эту фразу я запомнил буквально)». Конец цитаты и конец историко-литературного паспорта этого стихотворения.

Лейбов: Спасибо большое! Я передаю слово Олегу Андершановичу, который тоже имеет что-то сказать. Прошу Вас, Олег!

Лекманов: Мне кажется, что интересно обозначать не только те точки, в которых мы совпадаем, но и те, в которых не совпадаем. И вот мне кажется, уже что-то такое намечается, потому что мы с Романом Лейбовым включили этот текст в список для рассмотрения на семинаре «Сильные тексты», а Роман Давидович Тименчик в начале мягко — сам, а в эпиграмматической концовке — с помощью Ратгауза ясно дал понять, что этот текст, по его мнению, далеко не самый сильный у Ахматовой. Вот я сейчас и попробую коротко объяснить, почему он мне кажется все-таки сильным.

Сегодня нам очень трудно ощутить революционную новизну поэзии Ахматовой, потому что из области сознания многие ахматовские стихотворения переместились в читательское подсознание. «Ахматова была всегда!» — объективно мы знаем, что это не так, но ощущения тем не менее нас с легкостью обманывают. Между тем, современников первые, по-настоящему ахматовские стихотворения поразили именно небывалой свежестью. «— Еще!.. Еще!.. Читайте еще, — бормотал я, наслаждаясь новою своеобразною мелодией, тонким и острым благоуханием живых стихов», — так вспоминал о своем первом впечатлении от стихотворений Ахматовой Георгий Чулков, которому посчастливилось их услышать еще до дебютных ахматовских публикаций.

Это и неудивительно. Ведь уже в стихотворениях, составивших книгу «Вечер», Ахматова выработала пусть не все, но уже очень многие приемы, которые она потом будет шлифовать и совершенствовать в своих текстах, вплоть до нового революционного этапа ее творчества — начала работы над поздней «Поэмой без героя». Эти приемы встречались в стихах русских модернистов и ранее (в первую очередь, нужно назвать имена Иннокентия Анненского и Михаила Кузмина), но с такой силой и в таком сочетании они проявились и были явлены только у Ахматовой. Это и диалоги, вставленные в стихотворения (их у Ахматовой больше, чем у других поэтов), и четкий драматургический сюжет этих стихотворений, и умение выразить чувство не только прямо, но и через называние внешней реалии. И, может быть, самое главное — это выстраивание текста как цепочки простых и сложных загадок. Исследователи уже отмечали, что акмеизм, в отличие от символизма, сделал ставку не на тайну, а на загадку. Такие загадки могут быть сколь угодно трудными, но они всегда содержат в себе потенциальные разгадки, тогда как символистские тайны раскрыты быть a priori не могут из-за принципиальной несводимости символа к конечному набору значений.

Обратим же внимание на некоторые загадки стихотворения «Я сошла с ума, о мальчик странный…»

Самая очевидная и простая из них — это загадка двух последних стихов: «Посмотри! На пальце безымянном // Так красиво гладкое кольцо». Уже первые рецензенты поэтических книг Ахматовой обратили внимание на то, что в последнем стихе сознательно «пропущен» эпитет «обручальное», его читатель должен восстановить сам. А после этого он должен вернуться к началу стихотворения и еще раз перечитать его всё, чтобы понять: неожиданному укусу, казалось бы, мертвой осы уподобляется внезапная и предательская любовь, ожившая в сердце именно замужней женщины. Внимательный читатель при повторном чтении может обратить внимание и на изящную композиционную параллель стихотворения: о безымянном пальце, укушенном осой, упоминается в предпоследнем стихе первой строфы; о безымянном пальце с обручальным кольцом — в предпоследнем стихе финальной строфы.

Впрочем, о замужней ли женщине, сошедшей с ума, идет речь в стихотворении? Или о женатом «странном мальчике» (еще одна загадка стихотворения)? Ведь «Посмотри!» в предпоследнем стихе может быть понято и как «Посмотри на мою руку с обручальным кольцом и опомнись», и как «Посмотри на свою руку с обручальным кольцом и опомнись». Ахматова и в более поздних своих текстах иногда будет так выстраивать предложения, чтобы описанная в них ситуация могла бы считываться по-разному.

Приглядевшись к двум ключевым предметным реалиям стихотворения («конец отравленного жала» и «гладкое кольцо»), читатель может спросить себя: не прячутся ли в них гендерные эмблемы мужского и женского, как прячутся они в образе «кружков и стрел» из позднейшей «Зимней ночи» Пастернака, разобранной нами на первом семинаре «Сильных текстов»? Правомерно ли будет сопоставить образ «Я» стихотворения со спящей красавицей, уколовшейся острой иглой веретена, отравленного злой волшебницей? Зачем, рискуя оказаться на грани комического, сообщать «мальчику» (и читателю) сверхточную датировку отправной временнóй точки сумасшествия героини? Ахматова провоцирует читателя сначала обратить внимание на эти (и некоторые другие) загадки своего стихотворения, а затем попытаться их разгадать. Таким образом, она уже в ранних своих стихотворениях, поразивших современников новизной, учила женщин не просто «говорить» о своих чувствах, но и загадывать слушателям и читателям интригующие загадки.

Лейбов: Спасибо, Олег. Вот теперь, уважаемые слушатели, чат действительно включен, так что мой призыв обретает, наконец, силу. Олег, у меня вопрос: так ты разгадал загадку или нет?

Лекманов: Какую?

Лейбов: Ахматова не символист, поэтому должна быть какая-то разгадка: у мальчика кольцо или у девочки?

Лекманов: Кольцо, безусловно, у девочки.

Лейбов: У девочки… Но речь идет не о остраннении ритуала венчания, как сказал Роман Давидович, а о чем-то другом, по-твоему?

Лекманов: Да.

Лейбов: У нас уже две разгадки — это, конечно, недостаточно для символизма, но уже больше, чем одна. Я надеюсь, что Константин Михайлович нам сейчас тоже что-нибудь скажет и тоже разгадает эту загадку.

Поливанов: Спасибо, коллеги. Я рискну выступить не столько как интерпретатор, и уж тем более не как историк, сколько как полемизирующий читатель. Я абсолютно согласен с Олегом, что здесь могут быть два ответа (у кого на пальце кольцо), но, собственно говоря, призвал бы всех не молчать, а согласиться или не согласиться, потому что я бы стал крутить в другую сторону.

Вспомним, с одной стороны, как Чуковский в начале 1920-х годов сказал, что Ахматовой принадлежит открытие: быть разлюбленной поэтично. Чуковский, наверное, был не вполне историчен — это не Ахматовой принадлежит открытие, но Ахматова действительно сделала это одной из сквозных тем своей ранней лирики. Мне кажется, что, несмотря на акмеистическую точность и даже описание того, как произошел этот укус, мы не можем отказаться от идеи, что главное — это страшная боль. Я не понимаю, почему вам кажется, что это боль на безымянном пальце, на котором надето кольцо, а не боль, которую испытывает оставленная возлюбленная, потому что у нее на безымянном пальце этого кольца нет. И, как опять же, несомненно, все присутствующие хорошо знают и помнят, Ахматова действительно любила встраивать в свои собственные сюжеты собственную судьбу, а также судьбы литературных и исторических предшественниц — боярыни Морозовой, Дидоны, Жанны. Предначертанность судьбы спящей красавицы, которая должна болезненно уколоть палец веретеном, — в сказке обещающей счастливый финал, а здесь, по-моему, этого счастливого финала нет.

Я наивно прочитывал это стихотворение как стихотворение о болезненной разлуке и о сверхфизически болезненном ощущении отсутствия кольца на пальце. Все-таки, возвращаясь к вопросу, который задал Олег Андершанович в связи с тем, что до этого сказал Роман Давидович, что «я тогда была дурой»: при том что Ахматова, на мой взгляд, чрезвычайно точна в своих оценках, даже, например, Роман Давидович или Олег Андершанович лучше меня вспомнят, где и как точно было сказано, что акмеистические декларации были построены из наблюдений над ее текстами, и, в частности, тогда и временнáя точность, которая была ей и дальше свойственна не меньше, чем здесь… Хорошо, Олег Андершанович считает, что «Двадцать первое. Ночь. Понедельник» более изящно, но не могу оторваться от ощущения, что «Я сошла с ума, о мальчик странный, // В среду, в три часа» — гениальные строки. А почему бы, в конце концов, о своих же строках не сказать: «Ну, была дура»? Конечно, у Ахматовой были все основания считать себя в начале 1960-х годов намного умнее, чем она была за 50 лет до этого.

Две недели назад мне пришлось вместо Олега Андершановича читать в одной группе стихотворение «Двадцать первое. Ночь. Понедельник», а студенты немедленно вспомнили «Я сошла с ума, о мальчик странный», а в другой наоборот — на «Я сошла с ума, о мальчик странный» немедленно вспомнили «Двадцать первое. Ночь. Понедельник». Как мне кажется, это черты одной ахматовской поэтики. Ну, а я, в силу, наверное, пристрастности к этому поэту действительно воспринимаю ее всю как равно гениальную.

Лейбов: Нас трудно обвинить в пристрастности, нам тоже нравится Ахматова. У меня возник вопрос к Роману Давидовичу по поводу исторической справки: а про какие-то стихи из «Вечера» Ахматова говорила что-нибудь хорошее? Даже если перед этим не приходил нахальный молодой человек, который заявлял: «Вы какую-то гадость написали».

Поливанов: «Пустые стихи ничтожной девчонки», да?

Тименчик: Нет, «Смуглый отрок бродил по аллеям», Роман.

Лейбов: Да, это понятно. Если бы меня попросили придумать, о каком тексте она могла бы хорошо говорить, я бы тоже сказал… Но это действительно хорошие стихи, и вообще она отличная, и «Вечер» — хорошая книга.

Лекманов: До этого она говорила, Роман Давидович, что из всего «Вечера» ей нравится…

Тименчик: Ну, только «Пьянея звуком голоса, похожего на твой». Но это же, как бы сказать, ничего не значит, это отход, в этот момент ей было важно обратить внимание на эту главную черту своей поэтики — пьянеть звуком голоса, похожего на голос другого поэта.

Лейбов: Прежде чем передать слово Евгении, я хочу обратить внимание вот на что: я анонсировал сюжетность, Олег Андершанович представил точку зрения, согласно которой этот текст находится в начале сюжета любви, Роман Давидович представил точку зрения, согласно которой это кульминация, Константин Михайлович полагает, что мы имеем дело с совершенно иной фазой сюжета. Это дает исключительное напряжение нашему разговору. Давайте попробуем встать на чужую точку зрения и подумать об этом. И я призываю тех, кто будет говорить дальше, тоже вплетать этот мотив в свои монологи. Впрочем, это только пожелание. Женя, пожалуйста.

Лавут: Я как раз собиралась говорить о сюжетах. У меня видение сюжета еще немножко отличается от того, что здесь уже прозвучало. Хотя сначала хотела сказать о том, что сейчас перечитала «Вечер» и обнаружила очень интересные вещи: например, я его помню практически наизусть весь, хотя, когда я познакомилась с этими текстами (мне было лет 12 и дальше я к нему возвращалась), испытывала, скорее, недоумение и ревнивое чувство: «А что, вот так можно писать?» Потому что, естественно, я не учитывала контекста или учитывала его в незначительной степени (в этом возрасте, скорее, примеряешь всё к себе и к тому, что ты сам пытаешься написать и включить в какую-то свою поэтическую работу). И вот я думала: «А как так можно было: мальчик, кольцо, перчатка, сад, грудь холодило, слезы? И ты можешь всё это написать и не боишься, что кто-то поморщится?» Поэтому у меня было странное отношение к текстам Ахматовой и к «Вечеру» — который, как выяснилось, я знаю очень хорошо: я считала, что Ахматова — это такая легкая поэзия. Вот Цветаева — это серьезная поэзия, там есть работа мысли, там есть усилие, там есть работа с языком, а у Ахматовой — нет. Выясняется, что Ахматова легла в основу меня самой гораздо глубже и прочнее, чем Цветаева. Конечно, читая в отрочестве «Вечер», я читала его не столько как корпус, а как сплошное стихотворение. Поэтому «Я сошла с ума, о мальчик странный…» воспринималось как одно из них: это одна и та же эмоция примерно — это покинутость, оставленность, тоска о возлюбленном.

Теперь, перечитав, я поняла, что оно довольно сильно отличается от большинства текстов: во-первых, оно фиксирует взгляд на одной метафоре; во-вторых, его эмоция — недоумение и раздражение, в нем очень мало томности, которая есть в других стихах, несмотря на это «о мальчик». В-третьих, хотя оно и обращено к возлюбленному, говорящая прежде всего сосредоточена на самой себе, на том, что она пытается понять что с ней произошло. С ней произошло событие, выходящее за рамки разумного и разума — она понимает, что оно неотвратимо, и дело не в том, что она тоскует в ожидании возлюбленного или опечалена расставанием с ним. Какой-то нежности к нему, желания мы не прочитываем, то есть я не прочитала его сейчас. Она фиксирует факт соединения с ним навечно, который произошел помимо нее и помимо него, и этот факт как будто не связан ни с ним, ни с ней, это явление большего масштаба, чем их отношения. И этот факт фиксируется очень холодно, он такой чужеродный, странный, и мальчик поэтому странный.

В «Вечере» встречаются еще восемь раз слова «странный» и «странно», но мне показалось сейчас, что совсем с другим значением — «непонятный», «посторонний», «туманный», такое более каноническое для поэзии этого времени значение. А здесь главным значением оказывается «чужой» и «чужеродный». С этим, наверное, можно поспорить, но так я прочитала это сейчас. И когда я читала это стихотворение в детстве, я сюжет его воспринимала так: я сошла с ума, и это безумие заключается в том, что я совершила непоправимое — полюбила другого. И это было так остро и сильно, что я точно помню день и время. Но поскольку это было безумие, это было выше меня, и я не виновата. И теперь я связана с другим и не знаю, расстанемся мы с тобой (с тем, к кому обращено стихотворение) и я о тебе заплачу, или мы еще увидимся и твое лицо мне улыбнется. «Посмотри, — она указывает на причину расставания, — на пальце безымянном так красиво гладкое кольцо, я обручена». Это вот такое детское, наивное прочтение, как я читала это тогда.

Теперь я прочитала это по-другому — как стихотворение, которое обращено к тому, с кем она соединилась. Ты свел меня с ума, и я признаюсь тебе в этом. В среду, в три часа, мы с тобой обручились и ничем, кроме умопомрачения — укуса осы, — объяснить это нельзя. Во второй строфе — объяснение этого необъяснимого как вмешательство внешней силы, попытка понять, как сделан этот безумный выбор. Уже когда мы читаем вторую строфу, вот это «сошла с ума», которое в первой строфе звучит почти бытово («да я просто с ума сошла», «я по тебе с ума сходила»), здесь становится таким неотвратимым и очень настоящим. А третья строфа — я не знаю, во что выльется наш вечный союз: о тебе ли заплачу или увижу твою светлую сторону, улыбнется ли мне твое лицо — эти опыты друг друга не исключают, «или» здесь нет. И слово «странный» тогда понятнее, наверное, в таком прочтении. Мне кажется, потому, что оно правильное. «Странный» мальчик — потому что непонятно, почему из-за него произошли такие роковые события. Странный, чужеродный, как жало, которое ее укололо, и она приняла это странное решение.

Две последние строки, на первый взгляд, возвращают нас в общий строй «Вечера», но, на самом деле, укрепляют не свойственный ему взгляд со стороны, такой отстраненный взгляд, и подчеркивают недоумение и трагическое предчувствие: под красивым гладким кольцом, как мы знаем, скрывается помутнение разума — это отравленное жало, потому что это тот же самый укушенный палец, и какое-то неизвестное, чреватое болью будущее. И мне кажется, что в этом втором восприятии сюжета получается уже какая-то современная феминистская поэзия, потому что героиня пытается оценить свою роль в отношениях, ей важна она сама, а не эти отношения, то есть тут нет тоски по этому возлюбленному, она его воспринимает как странную причину (и на самом деле не причину) того, что произошло. Пожалуй, так.

Соколовский: Извините, пожалуйста, а вот вы как поэтесса (или поэт, по выражению самой Ахматовой) как думаете: в каком состоянии Анна Андреевна могла это писать? Не думаю, что по наитию, наверное, это как-то шло от другого. Вам, наверное, виднее, чем нам…

Лавут: Это очень сложно — понять, что именно двигало Ахматовой, когда она это писала. Это был очень продуктивный период для нее, она много писала. Я подозреваю, но это может быть профанация — то, что я сейчас скажу: она просто придумала строчку, эта строчка показалась ей удачной, и она показалась удачной Гумилёву. И она построила очень стройную, закольцованную конструкцию вокруг нее.

Лейбов: Дело в том, что разные поэты очень по-разному пишут, поэтому с Жени спрашивать, как пишут поэты… Правильно ли я понимаю, извините, Олег и Роман Давидович, что юная Женя читала это примерно как Олег, а Женя — уже сложившаяся поэтесса — читает это ближе к Роману Давидовичу?

Тименчик: Я должен дать себе какой-то самоотвод: я сюжета не вычитывал, это дело читателей, мое дело — коллекционировать фиксацию читательских восприятий. Мое дело — отметить кольцевую композицию, повтор, сильные места, на которые отреагировала критика (как вот Тальников возмутился этим «в среду в три часа»), и, наоборот, саму загадку, которая восхитила Валериана Чудовского. Не мое дело — вообще понимать эти стихи, и, я думаю, позволю себе сказать, что Ахматова не рассчитывала на линейную реконструкцию сюжета, она рассчитывала именно на читательское недоумение и перебор вариантов. Это и делает стихи живыми, заставляет их читать спустя 109 лет, — именно невозможность остановиться на каком-то одном фабульном разъяснении.

Малкина: Можно, Роман, я воспользуюсь моментом? Хотела добавить, если у Романа Давидовича нет в коллекции, некоторое количество реакций. Я хорошо помню: это была именно книга «Вечер», какой-то странный репринт, было мне лет двенадцать. И с вот этого задавленного советского пубертата и до лет двадцати с лишним я состояла из Ахматовой примерно на две трети. Я даже не могу пытаться анализировать ее тексты, хотя мне, признаться, «Я сошла с ума, о мальчик странный…» вообще не кажется сильным текстом, а кажется самым слабым и в книге «Вечер», и в любовной лирике Ахматовой. Я перечитала вчера кучу Ахматовой вместе с моей дочерью, которая находится ровно в том же возрасте, в каком Ахматова находилась, когда писала это стихотворение. Но она очень поэтически продвинутая и очень любит анализ стихотворного текста. И она открыла мне совершенно чудовищный мир, с которым вы, наверное, знакомы, — анализов стихотворных текстов в интернете, с которых дети потом сдирают… Вау, я практически не спала всю ночь, с упоением это всё читая! Вот, Роман Давидович, вряд ли Вы это читали, поэтому я быстро сейчас прочту один из анализов этого стихотворения, я опущу там многое.

Мне очень нравится такая интерпретация: «Если заглянуть между строк и разобраться с чехардой метафор, то становится понятно, что три часа — святая троица на венчании, безымянный палец — символ замужества, веретено — рутина жизни, отравленное жало — невзгоды на пути брака. По сюжету героиня нечаянно прижимает к пальцу осу, и та ее кусает, то есть вонзает в палец жало. Переводя с языка Ахматовой, это обозначает, что нелепая ошибка в семье приводит к невзгодам и может обернуться трещиной на пути супружеского счастья. Ошибка была небольшой и, казалось, от нее не будет значимых последствий, но жало осталось в безымянном пальце — трещина в семейной жизни очевидна. Не забываем, что с момента венчания Ахматовой с Гумилёвым прошло немного времени, серьезного опыта замужества у Анны Андреевны нет, поэтому проблемы решать сложно. Тема стихотворения — это сложность семейной жизни, когда ошибки оставляют след надолго, а исправить их проблемно. В завершении стихотворения заметна надежда. Пока еще кольцо на безымянном пальце, где ему и место на руке замужней женщины, — значит, надежда на восстановление отношений сохраняется. В 1911 году начинаются первые размолвки Ахматовой и Гумилёва, но тогда еще Анна Андреевна не горит желанием разрушать семью, хотя разочарование уже стучится в дверь ее души». По-моему, блестяще. А вот совершенно прекрасное из другого так называемого анализа: «Центральное четверостишие приводит реалистические обстоятельства эпизода, на время отводя внимание читателя от метафорического смысла. Борьба с насекомым началась для лирического Я нечаянно».

Действительно, Олег, Вы правы, к этому стихотворению возвращаются и возвращаются. Так, например, с изумлением я обнаружила некоторый анализ даже на известном сайте «Ответ Mail.ru». Там был отчаянный такой вопрос: «Слушайте, про что вот это стихотворение?» Из нескольких ответов я выбрала три: 1) «Любовь, захомутала пацана приворотами»; 2) «Смысл в том, что не нужно вымещать свое горе на бедных насекомых»; 3) «Ахматова писала то, что чувствовала, не задумываясь, как поймут ее потомки. Гладкое кольцо на безымянном пальце — женщина вышла замуж, возможно, за нелюбимого, а слова обращены — Женя! — к юному любовнику. Обручение происходило, очевидно, в среду, укус пчелы и отравленное жало — аллегория, связанная с замужеством и кольцом. Мальчику был дан от ворот поворот. Не знаю, может, всё не так, но я понимаю вот таким макаром».

Лейбов: Это прекрасно. Кстати сказать, все мотивы, которые проявляются в нашем разговоре, они в этой последней реплике, по-моему, изложены. Я бы хотел все-таки вернуться к реплике Романа Давидовича. Знаете, мы же, шпионы, всегда проговариваемся, никто же за язык не тянул, это Вы сказали, Роман Давидович, что остранняется таинство брака. А потом Вы солидаризовались с Василием Васильевичем Гиппиусом, который просто отождествил укол отравленного жала с надеванием кольца. Это все-таки некоторый скрытый сюжет, который Вы проявляете в этом тексте, нет?

Тименчик: Это не скрытый сюжет, нет, это как раз поверхностный сюжет. Нет-нет, Роман. А что, иначе как-то можно — не отождествить?

Лейбов: Олег предложил другое чтение, не отождествив.

Лекманов: Насколько я понимаю, Роман Давидович говорит, что укол отравленного жала осы в безымянный палец и кольцо на безымянном пальце — связанные между собой элементы сюжета.

Лейбов: В стихотворении из трех строф, особенно насыщенном повторами, всё связано между собой.

Лекманов: Но здесь ведь, прошу прощения за дурной каламбур, всё на пальцах просто сделано. Сначала упоминается безымянный палец, который кусает оса, в предпоследнем стихе первой строфы, а в последней строфе возникает снова безымянный палец, на котором уже надето кольцо. И снова в предпоследнем стихе строфы.

Лейбов: Нет, вот как ты излагал: «Что же ты делаешь, я же замужем!» или «Что же мы делаем, ты же женат!»? Это другой немножко сюжет…

Малкина: А вдруг она вообще его прижала, ее то есть? Борьба с насекомым.

Лейбов: Во время борьбы, впрочем непреднамеренной, там сказано «нечаянно»…

Лавут: А что всё же произошло в среду в три часа? Странность того, что мы читаем и перечитываем и пытаемся понять, связана с этой точностью указания времени и дня. Что все-таки произошло? Венчание…

Малкина: Измена.

Лейбов: Или влюбленность!

Лавут: Или влюбленность! Это нарочно закинутый такой крючок? Как вы считаете?

Малкина: В чате есть вопрос от читателя: а это три часа дня или ночи? Это две большие разницы.

Лейбов: Да, от этого многое зависит. Венчаться в три часа ночи — нет, а вот что-нибудь другое — да… Есть у вас какие-нибудь соображения, коллеги? Я повторю, что это не наше дело, не филологическое дело, но раз уж мы тут выступаем на людях, то приходится отвечать перед людьми.

Лавут: Но это же не значит, что мы не должны задавать этот вопрос. Всё равно начало прочтения стихотворения — это понять, о чем вообще идет речь. Или в случае с Ахматовой нам это не так важно, нам важна композиция, метафоры?

Лейбов: Мы имеем дело со стихотворением с очень слабой, но все-таки прививкой нарративности: «я сошла с ума» — прошлое, и дальше — будущее относительно этого прошлого, а настоящее — это настоящее говорения, это понятно. А если у нас есть прививка нарративности, то нам нужно как-то этот нарратив читать.

Малкина: Да, она рассказывает какую-то историю.

Лейбов: Да, извините, это я на жаргоне говорю. Да, история, сюжет. А впрочем, слово «нарратив», кажется, все знают.

Фадеева: Мне все-таки кажется, что это три часа дня, просто потому, что это момент, когда палец укалывает оса, а осы ночью спят. Поэтому мне кажется, что это день…

Малкина: Загадка раскрыта, слава Богу, на этот вопрос мы ответили.

Лекманов: Мне кажется, что загадки этого стихотворения можно еще множить. Например, мы не задали себе вопрос: слова, которые произносятся, — это слова реально произносимые, то есть это монолог, который обращен к человеку, с которым она говорит, или же это монолог, произносимый мысленно, или же запись в дневнике? Хорошо бы нам представить картинку. Мне кажется, Ахматова намеренно строит свой текст так — уже в 1911 году, ранний совсем текст, — что картинок получается множество. И мы можем читать его так, и так, и так. А есть вот эти опорные, материальные образы, которые нас и ведут от одного понимания к другому. И мне хочется сказать еще одну вещь: Ахматова удивительно уже в этих стихотворениях умеет быть точной при описании какого-то узнаваемого всеми события. Мне кажется, вот эти строки:

Я ее нечаянно прижала,
И, казалось, умерла она.
Но конец отравленного жала
Был острей веретена…

— каждый из нас что-то похожее испытывал. На даче, например, когда мы пытаемся смахнуть осу или пчелу со стола и случайно ее прижимаем, и она впивается нам в палец, и нам больно, обидно, горько. Недаром Пастернаку так нравились тоже очень точные стихи из первой ахматовской книги: «На стволе корявой ели муравьиное шоссе». Это опять такая удивительная точность…

Лейбов: И насекомые опять!

Лекманов: Ага. И вот мы думаем: «А почему мы это сами не сказали?»

Малкина: Олег, так я не спорю, она фантастическая, замечательная, просто я, в отличие от Вас… Тогда уже вопрос к Вам, почему из той же книги «Вечер» «Жарко веет»…

Лейбов: В общем, что-нибудь поприличнее. Если можно, Таня, я сразу скажу: есть серьезная проблема с сильными женскими текстами, это правда. Да простят меня боги, это связано с очень долго не менявшимся статусом, с XIX века. Сейчас это, слава Богу, уже не работает, но работало очень долго. Если возвращаться к XIX веку, там был замечательный отзыв у одного мемуариста о Каролине Павловой. Он говорит, что она пишет стихи так, как будто бы она думает, что она русский поэт-мужчина. То есть она, сволочь, умудряется хорошие стихи писать. Поэтому, может быть, даже для начала и имело смысл дать более приглушенный текст из «Вечера», тем более что мы трактовали это как завязку любовного чувства, а не как его кульминацию. Во всяком случае эта версия прозвучала. Роман Давидович?

Тименчик: Да, я хотел сказать, что совершенно верно, Олег, я не стал бы отмахиваться от мотива смерти осы как микромодели вообще катастрофы. У Ахматовой это часто будет потом повторяться, такие скрытые намеки на трагедию. И сегодня для меня это очень интересно, я впервые с этим столкнулся, когда стал преподавать русскую поэзию, в том числе Ахматову, иностранцам в начале 90-х годов. Для меня были совершенно неожиданные реакции. Например, стихотворение «Высоко в небе облачко серело» — оно тоже про полуброшенную возлюбленную. Я спросила американских студенток: «Про что стихи?» Они сказали «Ну, как же, белочку убили и сделали из нее шкурку». Мне тогда показалось смешно, и я как-то высокомерно к этому отнесся. А потом я посмотрел: во многих ахматовских текстах это есть. «Над мертвой медузой смущенно стою» — смерть самого крохотного, самого беспомощного существа как экзистенциальная модель вообще нашего существования. Так что да, Олег, Вы абсолютно правы, что история с осой — она не гарнир, не орнамент, она не просто заполнитель. Понятно, что сначала пришла в голову остановившая Гумилёва строка про «в среду в три часа», а потом надо было к ней написать стихотворение и заполнить, как говорил Роман Якобсон, упаковочным материалом. Но упаковочный материал упаковочному материалу рознь, и я думаю, что иногда в упаковочном материале, в не главных, «несильных» местах текста вылезают такие вещи, которые живут, свербят в памяти, не пускаются в центр текста, но всплывают, когда надо что-то как-то заполнить. Так что да, это место про осу — очень-очень важное.

У Анненского есть стихотворение, которое Ахматова очень любила, называется «Хрусталь мой волшебен трикраты», и она хотела даже взять эпиграф оттуда про «радугу конченых мук». Для нее стихотворение, и она это понимает и старается ухватиться за данное ей понимание, — это трехгранная призма. Не исключено, что трехстрофность, которую она исповедовала всю жизнь и молодых поэтов учила: «Пишите по три строфы!» — для нее важна именно тем, что возможно стихотворение три раза повернуть. И при одном из этих поворотов в центре будет как раз вот эта оса, гибель осы.

Лейбов: Возвращаясь к теме осы: Валерий Мерлин вспомнил «Злого мальчика» Андерсена, а можно вспомнить многократно перепетый сюжет про Амура, где мальчик и жало соединяются в теме вот этого самого иррационального проникновения любви в сердце, — «Ночною темнотою покрылись небеса» (1747). Это, по-моему, вполне резонное замечание для этого текста, на самом деле это соединение боли и любви в нем может вести именно к этому топосу.

Поливанов: Но еще, если действительно говорить о том, что связано в этом стихотворении, именно в тексте, а не в возможных психологических и прочих сюжетных реконструкциях… Вот то, что сказал Роман Давидович: гибель осы, которая была до этого звенящей, — это явно не негативная ее характеристика, а веретено возникает таким образом не только из укола, но и из звука веретена, но, с другой стороны, способностью звона обладало и кольцо, прежде чем надеться на палец.

Лейбов: Ну, кстати сказать, если про Амура вспоминать, то…

Малкина: Тогда звенящая стрела — звенящая оса.

Лейбов: Звенящая стрела — звенящая оса. «Лук звенит — стрела трепещет».

Малкина: Ну, и «звенит» — это не обязательно, кстати, негативная характеристика.

Лейбов: Нет, наоборот, Константин Михайлович говорит, что не негативная. Ну да, она может быть разной. Мы всё время возвращаемся к разговору, что всё может быть разным.

Хорошо, еще у нас есть замечания о фонетике, и я прошу обратить на это внимание. Там соображения насчет «о» в обрамлении «м». А мы пока обратимся к Александру, пока его изображение не исчезло в очередной раз. Пожалуйста, Саша, расскажите нам, что Вы думаете про это стихотворение.

Соколовский: Я представлен как читатель, который наблюдает и всё через себя пропускает. Мы в самом начале затронули тему образов и символов. Мне кажется, как раз они в этом стихотворении очень сокрыты, и из-за этого оно такое странное, загадочное, манящее. Даже как отравленное жало, которое впивается и не отпускает, заставляет возвращаться и с ним жить. Вот как раз то, что Олег Андершанович говорил: ей удалось добиться того, что читатель будет возвращаться к стихотворению. Из-за своей загадочности оно сначала какой-то ложный образ и ложное представление дало. Не знаю, может, из-за своей хрестоматийности. Мне казалось сначала, что в нем очень много робости, такого благоговения перед жизнью, нежелания потревожить этого мальчика, но это поначалу. Потом, после попытки пропустить, прожить, проблематизировать это, мне кажется, что оно начинает в тебя впиваться своими образами. Но еще примечательно то, что после прочтения оно не оставляет у тебя определенного оттенка, несмотря на всякие мотивы укуса, сумасшествия и других эмоциональных признаков. Для меня это значит, что автору удалось создать такую картину, такое полотно, которое мы сами дорисовываем и дополняем собственными, от себя отходящими оттенками. И это, мне кажется, — читатели как сотворцы — очень важно в любом стихотворении, и в этом, безусловно, тоже. И вот это странное, меняющееся и таинственное придает живые признаки стихотворению и не дает ему одеревенеть, и будит в нас, раз мы тут собрались, какие-то собственные эмоции и чувства.

Лейбов: Спасибо большое! Александр — школьник, заканчивает школу. Мария, которой я сейчас предоставлю слово, недавно закончила школу, она студентка, поступает в магистратуру. Я хочу сразу обратиться ко всем слушателям: если среди вас есть молодые люди, которым хочется временами поговорить о стихах, — пожалуйста, перейдите по каким-нибудь ссылкам, которые вы где-нибудь найдете, там, откуда вы сюда пришли. Свяжитесь с нами, и мы с удовольствием примем вас в свою компанию. И сразу, кстати, чтобы не забыть, обращаюсь к Марии и к Александру: не покидайте нас, оставайтесь сами знаете где, в секретном месте, где мы разговариваем, потому что чем нас там будет больше — тем будет интереснее. Пожалуйста, Мария!

Фадеева: У меня есть тоже несколько наблюдений над этим текстом. Мне кажется, что само настроение этого текста — оно больше про какую-то игру и про какое-то кокетство, и может быть, даже вот сама первая строфа — она об этом говорит. Что сначала:

Я сошла с ума, о мальчик странный,
В среду в три часа,
Уколола палец безымянный
Мне звенящая оса…

Вообще, очень многие тексты Ахматовой мне напоминают игру. Не знаю, как это — точно или не точно, но тем не менее. Плюс она еще не дает точную датировку этому стихотворению — это 18−19 марта 1911 года. Мне кажется, это очень важно, поскольку и в самом тексте мы видим точно упоминание времени: «среда» и «три часа». Влияет ли это как-то на текст или нет — вот как раз в этом состоит мой вопрос. И еще, поскольку мне кажется, что стихотворение это очень автобиографично, когда поэт только-только начинает писать, первые стихи, как мне кажется, основаны на пережитом опыте, и 1911 год — есть ли какая-то связь с Модильяни в этом случае? И еще один момент: укол, веретено как раз отсылает нас к Золушке, и после укола веретеном должен быть вроде бы долгий сон и какое-то беспамятство. И здесь между строк она как раз говорит о безумии и о сне. Есть ли какая-то связь между этими конкретными мотивами в ее творчестве в целом, или это стихотворение, может быть, развивает эти мотивы? Это мои такие маленькие вопросы-наблюдения, и я очень буду рада услышать ваши комментарии.

Лекманов: Маш, Вы оговорились: конечно, Золушка не кололась никаким веретеном…

Лейбов: Она там бегала, в основном, туда-сюда.

Тименчик: Да, я на один Машин вопрос хочу ответить. Узнав, что она учится на филолога, я вынужден как преподаватель какие-то вещи огласить. Да, значит, Золушка — очень хорошая оговорка. Золушка, если вы помните, возникает рядом, в стихах, написанных вскоре после этого: «Друг шепчет: „Сандрильона“», про башмачок. Насчет даты: это очень важная вещь — ахматовская игра с датами. Что это значит. Оно написано 18−19 марта?

Фадеева: 18−19 марта 1911 года.

Тименчик: Но в другом сборнике, подаренном своей ближайшей подруге, она под этим стихотворением ставит дату «февраль», которую, значит, эта подруга должна понять. У Ахматовой очень сложная игра с адресатами: Модильяни здесь ни при чем, но там было кому быть при чем в это время и помимо Модильяни. Нет ничего бесперспективнее, чем гадать по этим датам, про кого стихи, кому стихи и что означают даты. Мы знаем, мне много раз приходилось об этом писать, что Ахматова совершенно «нагло», на глазах читателя, меняет дату стихотворения. Внимательный читатель, поклонник Ахматовой, а таковых было много, знает, что эти стихи напечатаны в 1914 году в журнале, а она датирует их 1915 годом, и наоборот. Значит, безусловно, у нее даты всегда что-то значат, верные-неверные даты что-то значат. Боюсь, что вот этого нам не раскрыть никогда. Спасибо за вопросы, они очень содержательные и на них надо очень долго отвечать.

Лейбов: Там было в комментариях замечание насчет того, что не обозначен локус, кроме указания «Царское Село». Это не посмертное издание, это не комментированное критическое издание, это авторский сборник — то, что я вам показывал, это страничка из «Вечера», и сама Ахматова вписала туда локализацию, поэтому локус есть, это именно локализованное царскосельское стихотворение. Пожалуйста, Олег.

Лекманов: Я про «в среду, в три часа». Это ведь строки такие — на грани комизма уже, как вот Таня говорила, да?

Малкина: Отнюдь не все это воспринимают на грани комизма. Я тут ознакомилась с некоторым количеством актерского чтения стихотворения. Без всякого комизма великая актриса Алиса Фрейндлих читает «В среду в три часа…» — просто до полусмерти довела меня.

Лейбов: Чудовищно, да.

Малкина: Вы знаете, что есть песня.

Лейбов: Знаем. Два раза исполняется текст. Поскольку текст очень короткий, а песня требует какой-то протяженности, то он комическим образом исполняется там два раза. Да, это чудовищно, я знаю. Я тоже всегда это смотрю.

Поливанов: К слову, в продолжение Машиного вопроса и, собственно говоря, Роман Давидович уже практически на это ответил, я просто хотел еще раз это акцентировать. И три часа, и дата, и Царское Село — это и есть часть такой провокации читателя: а ну-ка поищите здесь и того, и другого, и третьего, а я вам не покажу.

Лейбов: А вот вы не читаете, что пишет в комментариях Александр Алексеевич Долинин, а я читаю. И он справедливо совершенно пишет, что хоть февралем, хоть мартом датируй, но это указывает на то, что мы имеем дело с тем, что датировка текста отдаляет его от времени его действия. Мы имеем дело с описанием августовской, я бы сказал, среды.

Малкина: Потому что не кусаются и не летают осы зимой.

Лейбов: Да-да-да, ну, а в августе как раз только это и делают.

Малкина: Можно вопрос? Как думаете, если бы Ахматова с нами вот сейчас здесь в Zoom’е сидела или смотрела, как она отнеслась бы?

Лейбов: Роман Давидович, как Вы думаете?

Тименчик: Вы знаете известное место из «Соло на Ундервуде» Довлатова… Довлатов гуляет с Найманом по Ленинграду, они заходят в район новостроек. И Довлатов, подлизываясь к собеседнику, говорит: «Какие ужасные дома, я думаю, Александр Блок не стал бы жить в таком доме». На что Найман резонно ему говорит: «Я думаю, Александр Блок не стал бы жить в этом году».

Лейбов: Обращает внимание Светлана (у меня съедает чат фамилию, поэтому извините, пожалуйста) на употребление знаков препинания. Это вопрос к Роману Давидовичу: есть ли какие-то отклонения от среднего по «Вечеру» употребления восклицательных знаков? Вообще-то, у меня такое ощущение, я совершенно не исследовал этот вопрос, что Анна Андреевна в это время — уже не поэт восклицательных знаков, нет?

Тименчик: Можно, я отвечу? Анна Андреевна в это время — вообще не поэт пунктуации, и в это время, и всегда, но… Последующие сборники редактировались Лозинским и Шилейко, скажем, «Белая стая», и по «Чёткам» тоже ей помогали советами. А «Вечер» никто не редактировал, поэтому знаки поставлены как придется. Я бы не стал вообще их интерпретировать. Другое дело, что интересно посмотреть, что происходит там с последующими изданиями, что происходит при перепечатке. И вообще, когда мы говорим об этом стихотворении, есть такая важная вещь — это к вопросу о «странном». Лексическая здесь есть «засада». Надо посмотреть, как переводят этого «странного» в разных языках, это стихотворение довольно много переводили. Тут открываются некоторые развилки, как этого «странного» переводить и как эту дилемму решают разные переводчики. Так что насчет пунктуации ничего не могу сказать, она ничего не значит.

Малкина: А вот второй вопрос Светланы: «Как вы полагаете, героиня видится нам девочкой?» Я не вполне понимаю, «девочкой» — совсем маленькой, в отличие от женщины?

Тименчик: Дело в том, что все претензии Тальникова на «Чётки», где он издевается над точностью, когда укусила оса и когда сошла с ума, там очень подробно он говорит об этом «гимназическом» жаргоне — «девочка"/"мальчик», который переносится в манеру такого светского кокетства. Но я не знаю, я застал типологически сходную эпоху, когда мальчиками называли вполне взрослых мужчин и, соответственно, девочками — тоже уже людей, которые старше Маши и Александра.

Лейбов: Вот теперь я вижу, поскольку караул начинает постепенно уставать и участники потихоньку уходят… Я благодарю всех, кто к нам пришел. Очень рад был вас повидать, а с некоторыми даже познакомиться. В следующий раз мы будем говорить о стихотворении Софии Парнок «„Любила“, „люблю“, „буду любить“». Пожалуйста, запишите где-нибудь себя в книжечке, что через неделю мы с вами встречаемся и будем рады видеть всех. Спасибо!