Лейбов: Да, я хочу даже… я все остальное сокращу, я одну штуку скажу, потому что вряд ли она еще всплывет. Андрей, насчет Карла XII и в связи со шведской темой, которую, я надеюсь, еще поднимет Аркадий. Бродский действительно близко общался с Бенгтом Янгфельдтом и его супругой. А в это время в Стокгольме как бестселлер гремел в конце 1980-х и вплоть до начала 2000-х гремела книга Петера Энглунда «Полтава: история одной армии», впоследствии переведенная на русский язык. И она обсуждалась в Швеции, это я помню довольно хорошо, еще до русского перевода, она обсуждалась именно как история о том, как слава Богу Швеция проиграла Полтаву и переместилась из категории «великой державы» куда-то в партер. Это прямо то, что Энглунд высказывает в своей книге. Я думаю, что тут не без этой такой сложной сложносоставной аллюзии даже не на книгу, которую не читал, скорее всего, Бродский, она не переведена была еще, кажется, на английский (не знаю, читал ли потом), а разговоров в этой книге, которых было очень много в тогдашней Швеции.
Немзер: Спасибо огромное. Я думал на эту тему, но я поленился выяснять… я знаю эту книгу исключительно в русском контексте, который был позже. У меня была эта мысль, очень реалистично, мне кажется.
Лекманов: Спасибо. А теперь как раз помянутый только что Аркадий Штыпель. Пожалуйста, Аркадий.
Штыпель: Добрый вечер еще раз. Я говорю в прямом и в переносном смысле из Киева, я сейчас в Киеве. Да, тут предыдущие ораторы провели очень много интересных аллюзий, очень глубокий анализ этого стихотворения. Если заниматься интерпретациями, то можно туда много чего вычитать и много чего вчитать. Для меня это стихотворение значительно прежде всего потому, что его сочинил Бродский. То есть его сочинил великий поэт. Сочинил он не что иное, как фельетон, как гневную филиппику. И вдаваться, скажем, в какие-то психологические дебри: что его погубило, что он при этом чувствовал, — я не берусь. Но должен заметить, что отношение к провозглашенной независимости Украины вообще в России было даже в демократических изданиях было ироничным, снисходительным и воспринималось (с этими словами «мова» и «незалежна») как некое исторические недоразумение, как некий казус такой, скорее всего скоро преходящий.
Бродский на это тоже смотрел как на трагическое историческое недоразумение, как некий трагический казус и не провозглашал его скоропреходящесть, но тем не менее отношение Бродского к этой независимости в общем-то совпадало с отношением даже значительной части что называется либеральной интеллигенции (я хорошо помню тон газет 1990-х гг.). И вот это вот «мы», о котором здесь уже много говорилось — ну, говорилось, что вообще высказывание от «мы» для Бродского не очень характерно, хотя и встречается, но вот это «мы» дает дополнительную значительность этому стихотворению. Поскольку это не абстрактно поэтическое «мы» («Да, скифы мы, да, азиаты мы…»), а этому «мы» реально соответствуют настроения миллионов русских людей, как я понимаю. И это, что называется, факт, который нельзя обойти молчанием.
А само по себе стихотворение — ну, стихотворение. У Бродского есть, скажем так, в поэтическом отношении более интересные и сильные стихи, с моей точки зрения. Ну и, глядя из Киева, надо сказать, что это стихотворение действительно нанесло глубокое оскорбление очень многим поклонникам Бродского в Украине, очень многим. Они были глубоко разочарованы.
И еще один момент. Там я в ключевых словах сказал слово «флаг»: там вот есть «зелено-квитный» флаг — вообще говоря, это флаг не УССР, а БССР. Это то, что на белорусском флаге мы видим. И то ли Бродский провокативно это кидает, путаницу флагов, то ли действительно ему это было безразлично — и это в общем-то характерно, потому что, опять же, Украина и Беларусь воспринималась как часть единого русского мира. Понимаете, русский человек, приезжая в Украину и в ту же Беларусь, он по крайней мере в городе себя чувствовал абсолютно комфортно, это была та же самая Россия. Ну, с какими-то там своими чудачествами. Была еще сельская Украина — ну, там жили какие-то селюки, которые болтали че-то такое, балакали на своем как бы недоязыке. И конечно такое презрительное отношение к культуре и языку украинскому и белорусскому было очень распространено. И как бы тоже нельзя сказать, чтоб оно было совсем уж безосновательно, потому что там были свои проблемы, но, скажем, к культуре и языку прибалтийских народов было вполне уважительное отношение, к Закавказью — то же самое, а вот Украина и Беларусь — их культура и их литература считалась чем-то глубоко провинциальным и второстепенным, и это, конечно, отразилось в этих стихах Бродского, как я понимаю.
Ну вот, собственно, может, какие-то вопросы.
Лекманов: Спасибо большое, Аркадий. Я только хотел бы сказать: мне кажется, слишком сильная эмоция была потрачена на это стихотворение, чтобы он к этому относился как к чему-то второстепенному. И спрашивают в «Вопросах и ответах» как раз довольно много про почему мы говорим (кто-то из нас говорит, я, во всяком случае), что Бродский любил Украину? Ну как бы так не говорят про то, к чему ты равнодушен, я бы вот так попробовал на этот вопрос ответить.
Штыпель: Я ничего не знаю, насколько Бродский любил или не любил Украину, его с Украиной в общем-то ничего не связывало.
Лекманов: Это правда. Дмитрий Бутрин! Трудно говорить последним, но Дмитрий согласился на себя это взять.
Бутрин: Это несложно, на самом деле, быть последним, потому что примерно половина того, что я намечал сказать, до меня уже сказано, и я буду чуть более короток в этом месте.
Я не литературовед, поэтому буду хорошей мишенью для тех людей, которые будут говорить, что я что-то вчитываю. Я предлагаю в данном случае какие-то наблюдения за своим прочтением. Первый раз я это прочел очень поздно, сильно позднее, чем все вы. Думаю, что в 1998 или 1999 году, когда это не очень обсуждалось, когда обсуждалось скорее подлинное это или не подлинное, и обсуждалось не в литературоведческих кругах, где уже довольно-таки хорошо понимали, что это подлинное стихотворение. Сразу после того, как я его прочел, я не имел абсолютно никаких сомнений, что это, во-первых, текст Бродского, авторский. А кроме того, тема сегодняшнего семинара, общий заголовок, как и серии семинаров, «сильный текст» мне показался бы тогда очень применимым к этому стихотворению. Не то чтобы я с ним как-то был политически согласен — разумеется, нет. Но меня на этом месте страшно поразила не самая обычная для Бродского четкость высказывания и неоднозначность высказывания, при том что на самом деле тут внутри очень много двойственных образов, очень внятность этого высказывания и определенность. И на удивление для такой эмоциональной, явно волнующей его темы не-циничность высказывания. Бродский бывает очень циничен, мы это знаем по многим его текстам. Но здесь цинизма даже в тех «четырех костях», о которых он говорит, почти нет. И в «поганцах» тоже, это очень естественное выражение для него, оно очень в тексте там мне мелодика еще понравилась, но это несмотря на то, что это сильное эмоциональное высказывание, я в этом не увидел никакой фарисейности, не видел никакого специального надрыва. Бродский в этом высказывании для меня сохранял какую-то форму, и именно этим и создается определенность. Я в общем удивился, столкнувшись с этим текстом. Вот как я его тогда читал, я восстановить не могу, а давайте я представлю пять пунктов того, как я сейчас его более или менее читаю.
Ну, во-первых, заголовок. Как соотносится заголовок с текстом, «На независимость Украины»? Основной образ, самый яркий образ, который в тексте есть, это кости. Кости мертвой Украины. Это тема земли, которая у Бродского довольно плотно ассоциируется со смертью («серый цвет земли»). Независимость Украины — это и есть смерть. И это в общем основное высказывание, и определяющее эмоциональность этого текста. Нельзя сказать, что Бродский любил или не любил Украину: он к ней относился, и перед ним нечто произошедшее, независимость Украины, которая точно… он видит скелет Украины, он видит ее мертвые кости. Это то, без чего обойтись не могу, это совершенно внятное его высказывание, и по-другому просто не могу прочитать.
Другие референтные тексты к этому тексту для меня — это, разумеется, две политизированные пьесы: «Демократия» и «Мрамор», и они составляют такую же пару для моего понимания, как пара этого текста к другому политизированному стихотворению Бродского, 1993 года, коньюктурному может быть, это «Подражание Горацию», это «кораблик». 1993 год. И если об Украине Бродский пишет как-то, что обречено смерти, то «Подражание Горацию» — это текст, который говорит о его каких-то слабых, очень сложных надеждах относительно того, что осталось после отделения Украины от России. Это очень важно, потому что основной выбор, который осуждает Бродский с точки зрения Украины, это собственно выбор между небом и хлебом. С его точки зрения, Украина выбрала хлеб. Это выбор плотского, а нужно было выбрать — что надо было выбирать? в тексте есть на это указание: нужно было выбрать то, что выбирали до этого, нужно было выбрать «сук», нужно было выбрать безнадежность, нужно выбрать некоторую страшную работу, которую мы раньше делали вместе, а потом почему-то прекратили. Вернее, они прекратили и пошли за хлебом. И пошли за хлебом, и стали сильными, и станут сильными, и у них будет все хорошо.
И дальше давайте посмотрим на биографию Бродского, на те четыре стороны, на которые он посылает Украину, что там, в этом пространстве, вообще существует. Там существуют «ляхи» в «жупане», там существует «мундир» (совершенно отчетливо немецкий мундир: Бродский без Второй Мировой, без Холокоста не существует, оно у него всегда где-то есть на этом месте), там неожиданно существует Канада. Сам он, отметим, гражданин Соединенных Штатов Америки, и он об этом говорит довольно внятно — что он предпочитает США. Что такое для американца Канада — примерно можем себе восстановить, особенно для 1991 года: это нечто такое, у чего есть флаг. Флаги он описывает, и даже в общем я думаю, что это не небрежность, это такая демонстративная небрежность с белорусским флагом: «господи, какая разница, какая тряпка есть у национального государства?! абсолютно неважно». Дело все в том, что во всей этой географии есть еще большой предмет распределенный. Это не Россия. Это империя. Империя может называться «Соединенные Штаты», она может называться «Россия», империя может разваливаться на куски, но она для Бродского, насколько я понял вообще из его корпуса текстов, а в том числе и из «Мрамора», без которого, по-моему, понять это стихотворение невозможно, — это нечто, что существует во всем пространстве и от чего можно отколоться и стать национальным государством. Вот у Империи флага нет. И это то, что принципиально отличает ее от национального государства. Это две разные программы, и если национальное государство — это выбор плотского, то империя в понимании Бродского на этом месте — это выбор… а какой же это выбор? Это даже сложно.
Дальше империя состоит из людей. И здесь Бродский очень множественен. Он действительно говорит «мы», но империя состоит, в отличие от национального государства, из разных людей, а не из одинаковых. Поэтому кто «мы»? Хорошо, самая простая версия: «мы» — это русские, Бродский как представитель русской поэзии может записать себя в русские, никаких особенных проблем нет, но он одновременно еще и «картавый». На самом деле эта двойственность везде: «картавый» конечно и Хрущев, который, прямо скажем, украинец, а может быть и не украинец и говорит по-русски, но мы же слышали, как он читает: картавый — это Бродский. Это в том числе и он. А кроме того, он еврей. А еврей в империи земли, за которую сражаются украинцы, которым она не дает покоя, в общем не имеет, и это его обычный статус, у еврея нет земли. Вот эта вот двойственность — она постоянно для меня указывает именно на то, что он говорит: «Ребят, это все хорошо, что вы теперь имеете национальный флаг (без креста, конечно, как у шведов, как уже отмечалось, и почти шведский, но это не очень важно); у меня флага нет, у меня есть нечто другое: у меня есть… не то чтобы принадлежность какая-то, но я — гражданин империи. Не самый привилегированный». (Как Бродский вообще сам относится к империи, мы примерно понимаем из множества его текстов: сложно он относится, и он никогда не отрицает того, что империи — это машины насилия, которое ему омерзительно. Которое ему омерзительно, но он почему-то считает, что империя — это то, что на 1992 год существует. Существует как идея и т. д.)
И если говорить про финал этого текста — опять же, тут много дробится. Я никогда не поверю, что когда Бродский писал про «строчки из Александра», он имел в виду только Пушкина. Когда имя «Александр» произносится в империи, конечно мы говорим прежде всего о Александре Македонском, основателе вообще всей идеи империи, и империи, которая продолжается и которая никогда не заканчивалась. Но Александр, упоминаемый в этом контексте, это еще и Александрийский столп. Это памятник, который воздвигнут нерукотворный. И там в общем объясняется, зачем собственно нужна империя. Империя удивительным образом всем этим насилием (и это ее не оправдывает) производит ту самую высокую культуру удивительную, имперскую культуру, классическую культуру, вечную культуру, которую почему-то в этой системе координат 1992 года по-другому и не так и может быть не производят те люди, у которых есть флаг, которые выбрали «курицу», которые выбрали еще много что. И если говорить про Тараса — да, Тарасов там конечно два, но я не согласен с Андреем Немзером, что Тарас… дело в том, что Тарас действительно один из них Шевченко, но вряд ли Бродский, даже зная поэзию Шевченко, обращает внимание русского читателя (и читатель именно русский) на то, что говорит Тарас Шевченко. Он конечно обращается к Тарасу Бульбе. И Тарас Бульба конечно говорит две вещи. Во-первых, он говорит: «Я тебя породил — я тебя убью», а во-вторых, он говорит речь о товариществе хрестоматийную. Так вот, речь о товариществе Бродский называет брехней. И это парадоксальным образом на самом деле описывает еще один такой underline смысл всего стихотворения. Что собственно делает Бродский этим стихотворением? А он признает независимость Украины. Он отпускает. Он соглашается с тем, что украинцы — не русские. Он соглашается с тем, что они самостоятельны, что они имеют право на такой выбор. Он ему не нравится, но он очень внятно говорит: «Да, теперь я понял, что это другие люди, они имеют на это право, и идите вон. А что будем мы делать? А мы продолжим вешаться».
Я не уверен в том, что Бродский воспринимал Россию 1992−1993 года как будущую империю. Я думаю, что он думал об этом как о неизбежности. Я думаю, что он думал, что, несмотря на все надежды на то, что можно построить какой-то другой тип государственности, я думаю, что он думал, что Россия все равно неизбежно будет империей, и, возможно… мы знаем, что это пока непонятно, как происходит, и, скорее всего, не происходит, — будет производить эту высокую культуру. Машины времени у нас нет, поэтому конечно очень важно вспомнить, что независимость Украины произошла это летний образ, это лето 1991 года, а лето для России — это не очень актуальное время года. Прошло столько лет, у нас сейчас есть какие-то смутные соображения о том, что культура производится не только империей. Но вот так вот если подумать, а мы точно знаем, что культура производится не только империей? Это очень хорошо, что у нас есть такой ответ. Но для этого нужно было тридцать лет прожить. А вот тогда — я не уверен.
Спасибо.
Лекманов: Спасибо большое.
Штыпель: Два слова, можно?
Лекманов: Да, Аркадий, конечно, сейчас, одну минуточку. Я просто хотел сказать, что время нашего семинара закончено, но сейчас начинаются бонус-треки, потому что у нас есть несколько еще высказываний, есть несколько людей, которые хотят высказаться. И первый, Аркадий, будете Вы. Я только хочу сказать мимоходом одну вещь: кажется, Канада была первым государством, которое поздравило Украину с независимостью. Я думаю, что Канада может возникать еще и поэтому. Аркадий?
Штыпель: Я не помню. Но в Канаде мощная украинская диаспора.
Лейбов: И это было всем известно в советское время, это обыгрывалось в некоторых анекдотах…
Штыпель: Ну да, ну да, ну да. Как-то меня какой-то дядька спросил, когда я говорил с ним по-украински: «А Вы не из Канады?» Я говорю: «А что Вы так думаете?» «А очень чисто говорите!»
Так вот. Мне кажется, что Бродский со своим этим стихотворением вовсе не нуждается в апологиях, и вовсе не обязательно строить домыслы о том, что он там на самом деле сказал не то, что сказал. И контроверза «Александр и Тарас» — это совершенно определенно контроверза Пушкина и Шевченко, и Бульба тут не до чего! А что касается «брехни Тараса» — я не знаю, читал ли вообще Бродский Тараса Шевченко, насколько он его много читал, читал ли, если и читал, то в переводах. А строчек у Шевченко, которые Бродский мог бы назвать брехней, более чем достаточно:
…Довелось запить
З московської чаші московську отруту!
(прим: Довелось выпить / из московской чаши московскую отраву. Шевченко «Кавказ»)
Ну, вот, например.
Лекманов: Спасибо. У нас еще такая была опция: просила слово Татьяна Ретивов, которая в Зуме нас наверное слушает, и мы сейчас попробуем дать ей возможность сказать. Это важно.
Ретивов: Слышно меня? Но не видно, да?
Лейбов, Лекманов: Да.
Ретивов: Ну, неважно. Так как времени мало, я просто быстро скажу. Я училась у Бродского в Мичиганском университете в начале 1980-х гг. и просто хотела сказать несколько слов насчет той среды, в которую он попал, когда оказался в Штатах. Во-первых, это вторая эмиграция, то есть это то поколение, которое попало в Америку после войны, это люди, которые прошли DP лагеря и которые сталкивались там же с украинцами, которые были начальниками многих лагерей, где находились русские DP. Ну и, короче, это противостояние сказалось также и на антисоветском движении, и диссидентском движении в конечном итоге. То есть можно сказать, что там Власов и Бандера, вот это противостояние, оно как бы сформировалось там после Гражданской войны, Петлюра и Врангель, но, хотя Власов приглашал Бандеру в свое движение, но поскольку это движение было именно связано с освобождением так называемых народов России, то естественно украинская сторона этого не приняла, потому что они не хотели считать себя народом России. Ну и, короче, я считаю, что стихотворение возникло в контексте эмигрантского влияния тех времен, потому что в моей памяти — я уже 30 лет или 40 лет ломаю голову по поводу того, почему наша вот эта вторая эмиграция (это мои родители и их знакомые и родственники), почему они так отрицательно относились к украинцам и к украинской диаспоре. И это было! Это было в атмосфере, в воздухе и сильно ощутимо. И оно как бы продолжалось и по мере того, как развалился Советский Союз, те как бы либеральные диссиденты, которые тогда были еще антисоветскими, то они, как говорил Аркадий, они потом как бы тоже были в недоумении по поводу того, что Украина захотела выйти. Ну вот, это все, что я хотела сказать. Спасибо.
Лекманов: Спасибо большое, спасибо Вам тоже за эту реплику. Ну, в общем, мы завершаем сегодняшний семинар и разговор про Бродского, насколько я понимаю, мы завершаем. Но мы с Романом хотели — опять, это такой тоже бонус-трек — сказать два слова по итогам этого сезона, потому что довольно много это все обсуждалось и в Интернете, и вообще. Наверное, нам надо два слова сказать. Роман, может быть, ты начнешь тогда?
Лейбов: Да, я начну. Я начну с того, что я поблагодарю всех участников сегодняшнего семинара, все замечательно развернули каждый свою тему и спели свою песню. Особенно приятно, что у нас расширилась география молодых участников, и Андрей Сизов присоединился к нам из довольно далекого от ваших столиц города. А Ульяну я хочу отдельно поблагодарить знаешь за что, Олег? За то, что она нам напомнила, что нам пора прекратить высовываться из окна и кричать всякие непристойности на улицу. И это касается Андрея и Дениса тоже, между прочим. Задумайтесь, пожалуйста, об этом! (Это шутка была.)
Штыпель: Не могу молчать!
Лейбов: Да. По поводу итогов сезона. Мне хочется одну грустную вещь сказать. В начале каждого семинара, который я вел, я повторял одну и ту же формулу. Я ее сейчас еще раз повторю. И в общем любой человек, который ну как-то немножко знаком с этим циклом, хотя бы чуть-чуть, он в общем понимает, какую метафору мы имеем в виду, когда говорим о сильных текстах. Когда мы имеем в виду тексты сильные как эмоциональное воздействие на человека, мы имеем в виду качественное определение. Так используется это слово в быту. Мне страшно это не нравится, я бы никогда вообще не сказал о каком-то тексте «сильный» или «слабый», я бы сказал «хороший» или «плохой» скорее. И отчасти вот почему: потому что мы вкладываем в этот эпитет — это не эпитет, собственно, а это такая научная метафора, я бы сказал, — немножко другой смысл. Речь идет о тех текстах, которые способны привлекать внимание. Денис сказал, что Бродский этот мало цитируем. Ничего себе «мало цитируем»! Нам показали, как он «мало цитируем», Ульяна об этом говорила. Это очень цитируемый текст, конечно. Всегда ли мы обращаемся к таким текстам? Странным образом оказывается, что вообще более или менее всегда. Замечательная была история у нас на семинаре про, ну казалось бы, ну никто не помнит этого стишка «Ты скоро меня позабудешь, / А я не забуду тебя». Кто помнит автора этого стихотворения? Ну, кроме нас с Олегом? Авторку, прошу прощения. «Ты снова полюбишь, разлюбишь, / А я — никого никогда». Даже Андрей не помнит! А между тем это сильный текст, на него известные композиторы сочиняли музыку в свое время, но самое трогательное — что Линор Горалик, которая участвовала в этом семинаре, вспомнила, что она в Днепропетровске в детстве читала это стихотворение в девичьей тетради. Оно с XIX века циркулирует, и дошло до девичьих тетрадей, и продолжает, как ученые люди говорят, реплицироваться. Вот в этом смысле мы и говорим о сильных текстах.
Конечно, когда мы какому-то тексту присваиваем этот статус в своем семинаре, мы тем самым поддерживаем его силу. Но, поверьте, не в наших силах сделать какой-нибудь слабый текст сильным. И когда нас упрекали за то, что мы выбрали самое слабое стихотворение Лосева (там читатели использовали разные, совсем уж чудовищные термины для описания этого стихотворения) — нет, это неправда, это стихотворение достаточно устойчиво возникает в обсуждениях, в дискуссиях… Лосеву с упорством, достойным лучшего применения, постоянно приписывают гомофобию, и он пользуется действительно языком гомофобии, но это не означает, что это стихотворение о ненависти к гомосексуалам. Это сильный текст. Сильный текст, как сильный человек, может быть хорошим и плохим, вообще говоря. Это — плохой текст. Но он сильный текст. Он привлекает внимание.
Наверное, нам стоило написать об этом что-то в преамбуле к семинару. Нам указывала Мария Майофис, например, что нам надо переписать эту преамибулу. Ну, я не знаю, может быть, надо переписать. А может быть, не стоит просто обсуждать какие-то вещи, с которыми ты не знаком, приписывая говорящим намерения, которых у них нет. Может быть, даже стоит познакомиться… Мне кажется, что вообще, если так честно говорить, мне кажется, что мы собираем далеко не худших поэтов, далеко не худших коллег и далеко не худших приглашенных спикеров со стороны. Вот честное слово. Поэтому вы можете, если вам не нравится, допустим, как мы с Олегом все это устроили, вы можете пропускать в записи наши реплики, а дальше послушайте, что говорит Андрей Немзер, Александр Долинин, Андрей Зорин… У нас много было людей. Просто послушайте и, может быть, тогда наш замысел станет вам яснее. А может быть, даже и ближе. Спасибо.
Лекманов: Да, я совсем коротко хочу сказать. Во-первых, я хочу напомнить пьесу «Чайка». К тому, что говорил Роман, я хочу напомнить один фрагмент пьесы «Чайка». Там один герой, Сорин, говорит, что ему там один говорит человек: «А у Вас, оказывается, голос сильный!» И он не успел обрадоваться, тот ему сказал: «…Но противный». То есть на самом деле сильный голос может быть противным голосом, и конечно мы это учитывали, когда это делали.
И во-вторых, у нас сегодня такое, может быть, Бродским заданное ворчание все время звучит в программе, и я тоже совсем коротко хочу поворчать. Я хочу сказать вот что тоже. Читая, разумеется, и переживая из-за откликов, которые возникают, я хочу сказать одно тоже. Отчасти то, что Роман уже начал говорить. Пожалуйста, ругайте нас и высказывайте всякие недовольства, но только посмотрев! Мне кажется, этот лозунг современной культуры: «достаточно посмотреть только на заголовок, а можно даже на заголовок толком не смотреть, и сразу выносить какие-то суждения быстрые» — для Фейсбука это даже не очень хорошо, а в принципе это непривильно. Вы уж или посмотрев, ругайте, или уже тогда не надо ничего.
Но тем не менее я тоже хотел сказать огромное спасибо всем участникам. Не «тем не менее», а просто я хотел сказать огромное спасибо всем участникам сегодняшнего семинара. Действительно география расширяется, и я, кажется, забыл сказать, что Андрей Сизов из Барнаула был, это очень здорово.
Лейбов: Ты сказал.
Лекманов: Я сказал, да? Ну отлично. И я хотел всех поблагодарить, спасибо большое. Я надеюсь, что мы еще встретимся и еще поспорим, поговорим про разнообразные сильные, стыдные и так далее тексты. Спасибо большое всем за внимание.
Лейбов: Мы прощаемся, не делая вид, что мы больше не вернемся, так что ждите! Прощание, запрещающее грусть.
Пока! Спасибо большое!
Лекманов: Всего доброго! До свидания.