Лейбов: Да-да, хорошие стихи. Я их знал, но забыл. Я со своей стороны тоже скажу пару слов. Я погрузился как-то в школьное анчароведение, с интересом выяснил, что… ну, собственно, в XIX веке не было никаких обязательных учебников, были гимназические программы, но одновременно существовали разные хрестоматии для гимназий, для военных училищ, для начальных школ и разного рода. Их было очень много. Когда-то мы довольно много времени посвятили с Алексеем Владимировичем Вдовиным поискам таких книжек, и Алексей Владимирович составил базу данных по ним. И посмотрев на эту базу данных (она неполная, но тем не менее имеется), я с интересом увидел, что уже в XIX веке в некоторых книгах для чтения «Анчар» был. В том числе он был в одном-единственном издании (здесь интересно и то, что он там был, и то, что он был только в одном издании) очень популярной хрестоматии Стоюнина. Но только в одном издании.
Повезло «Анчару», конечно, в ХХ веке, потому что действительно его как-то зачислили по ведомству свободолюбивой лирики, хотя, скажем так, если мы читаем текст, то вообще он довольно мрачен… он, конечно, про социальное зло, но и анчар, как сказано в одном из черновиков, «феномен роковой», который возникает в мире не социальном, тоже в общем как-то… в отличие от Петербурга не вызывает никаких положительных эмоций у повествователя. Довольно гнусный феномен. Но его зачислили по части свободолюбивой лирики, и удивительным образом, прочитав довольно много всяких школьных и не-школьных текстов, я пришел к такому занятному выводу: в общем, «Анчар» — настолько отчетливое высказывание, что он сам себя читает. О нем не написано практически никакой ерунды. Я посмотрел на учебник, по которому учились мы, он был очень идеологически деформированный. Эту часть писал Валентин Иванович Коровин. Но и там не особенно педалируют борьбу с самодерждавием… там очень смешно сказано: «Легенда о древе яда под пером Пушкина вырастает в суровое обвинение деспотизма. Своеобразие „Анчара“ состоит в том, что мысль Пушкина выражается в рассказе, в сюжете, а не от лица автора. В стихотворении философски обобщена трагедия современного Пушкину человека». И тут вдруг автор спохватывается и добавляет фразу: «Конечно, Пушкин имел в виду прежде всего российский деспотизм». Конечно нет. Конечно это не тот случай, когда он ловко продернул царя и что-нибудь такое.
Все, писавшие об этом тексте, на мой взгляд, довольно адекватны, начиная с посвятившего «Анчару» довольно значительную часть в своих этюдах о Пушкине, профессора Сумцова (тогда, кажется, он был в Варшаве, это 1900 год) и заканчивая новейшими исследователями, все довольно хорошо, правильно пишут. Там есть свои «ручейки и пригорки», о которых нам расскажут Алина Сергеевна и Александр Алексеевич, там есть тонкие интересные сюжетные повороты. Но в общем действительно поразительным образом никакой особенно ерунды: ну вот кроме последних, знаете, интернет-публикаций, где уже просто идет какое-то бессмысленное вранье про то, что встретили цензурные затруднения такие произведения как «Гаврилиада» и «Андрей Шенье», и Пушкин расстроился и поэтому написал «Анчар». Но это уже какие-то современные сайты с программами подготовки к ЕГЭ. Пожалуй, самое сомнительное в анчароведении для меня — это попытка привязать эту историю к полемике с Катениным. Кажется, она не очень привязывается к полемике с Катениным, увы. Это когда-то Виктор Владимирович Виноградов придумал, что Пушкин полемически отвечает своему старому знакомцу, поэту Катенину, «Анчаром». Кажется, совершенно не отвечает. Прекрасно все это описывается и без полемики с Катениным.
Нам хочется это вписать в контекст 1828 года. Дмитрий Дмитриевич Благой, один из анчароведов прошлого, тоже написавший довольно осмысленную статью, замечает, что Пушкин нащупывает эту тему, первый набросок — это, собственно говоря, два слова. Одно слово по латыни написано, другое слово написано русскими буквами. Одно слово — это название этого дерева в источниках, о которых нам, я надеюсь, расскажет Александр Алексеевич, — «upas», — а второе слово, которое Пушкин нащупывает, это слово «анчар». И Благой рассуждает о том, что там есть совершенно определенная фоносемантическая мотивировка, связывающая это слово с чем-то черным, мрачным, с чарами и т. д. Я не понимаю, почему упущено слово, которое было на слуху у читателей 1828 года в связи с русско-турецкой войной, слово просто прямо созвучное, слово явно Пушкину нравившееся, уже использованное им в «Вольности» (или в «Свободе», как вам больше нравится) — слово «янычар». Янычаров в Турции в это время разогнали, но о них постоянно все вспоминают. Янычары, напоминаю, в «Вольности» у Пушкина — это некоторая такая абсолютная жестокость и абсолютное зло. Там есть еще дополнительная такая прививка восточного колорита.
Пушкин же сознательно точно не локазизует действие. Он пробует разные варианты, один раз у него даже «под небом Африки» стоит этот «анчар, феномен роковой». Но потом остаются только степи. Конечно, такая восточно-фонетическая прививка за счет соседства с янычарами здесь возникает.
Есть у меня еще некоторые дополнительные рассуждения, но я их сейчас не стану высказывать, а просто передам слово Александру Алексеевичу Долинину сначала, а потом Алине Сергеевне Бодровой.
Долинин: Мы начнем с источников «Анчара». Мы с Алиной Сергеевной выступаем парным конферансом сегодня. Источники «Анчара» установить и легко, и очень сложно. Во всяком случае, мы знаем, кто придумал легенду об анчаре. Она возникает рано, но не очень рань — в 1783 г., мы можем назвать точно. В декабре 1783 года лондонский журнал, который так и назывался: «The London Magazine» в разделе «Естественная история» («Natural history») публикует сенсационный материал: описание ядовитого дерева на острове Ява, переведенное, как там сказано в заголовке, с оригинального голландского неким мистером Хейдингером. Такого человека в Лондоне того времени не было, это чей-то псевдоним. И там рассказывалась совершенно феноменальная история. Этот N.P. Foersch (или Фурш, как его фамилию обычно передают на русском) рассказал, что на острове Ява в долине, окруженной холмами, растет ужасное дерево, которое местные жители называют «Bohon Upas» («Bohon» значит «дерево», а «upas» на малайских языках значит «ядовитый», то есть это и есть «ядовитое дерево», его потом так по-английски и будут называть, просто upas), вокруг которого в радиусе 10−12 миль земля совершенно выжжена, пустынна, бесплодна, на ней ничего не растет: ни травинки, ни былинки, все сожжено ядом этого дерева, а земля вокруг покрыта трупами. Трупами животных, которые забежали в эту «зону» (такой «Сталкер») либо трупами людей, которые пытались к этому дереву пробраться. Люди эти, согласно Фуршу, — приговоренные к казни преступники, которых султан Явы посылал с целью добыть яд, ядовитую смолу этого дерева, в которой очень хорошо обмакивать стрелы и пускать эти «послушливые стрелы» «непокорным соседям». Преступникам, которые уже были приговорены к смертной казни, давался шанс выжить, если они принесут соответствующую склянку с ядом. По сообщению Фурша, двое из двадцати посланных к дереву благополучно возвращались. Восемнадцать, соответственно, нет.
На расстоянии уже 18 миль, — в другом месте Фурш пишет, — нет ничего живого: нет рыбы в реке, птицы падают замертво, как только попадают в поле действия этого ботанического оружия массового поражения (хорошо, что оно неподвижное). Сам Фурш рассказывает о том, как султан использует этот яд (он очень дорого ценится), он якобы присутствовал при казни тринадцати (!) наложниц из гарема султана, которых уличили в неверности. Сразу тринадцать были неверны султану, и их казнили публично: раздели до пояса, и в их прекрасные груди вонзили ланцет или специальную какую-то иглу с этим ядом, и они через две минуты все замертво попадали и на глазах у изумленной публики скончались.
Это сообщение конечно произвело сенсацию немыслимую, и на протяжении тридцати-сорока лет его печатали, перепечатывали в изложениях или полностью в различных журналах, альманахах, переводили на все европейские языки, в книгах по географии и ботанике, в антологиях, в массе детских книг и разных… то, что мы сейчас называем, научно-популярных изданий тоже для юношества.
Первый русский перевод этого текста Фурша был опубликован в журнале «Детское чтение для сердца и разума», который издавал Новиков, и который перепечатывался и в других местах полностью или частично. Уже недавно — то, что не попало в мой комментарий к «Анчару» в нашем с Алиной издании стихотворений Пушкина и «Северных цветов», — я нашел еще две русские книжки, в которых полностью был напечатан этот перевод Фурша, обе 1814 года, когда Пушкин был в лицее, и он вполне мог их читать, особенно одну: она называлась «Бюффон для юношества, или сокращенная история трех царств природы». Это пятитомное издание, ее написал француз Пьер Бланшар, заголовок «для молодых людей обоего пола», она была переведена с французского. И там как раз полностью воспроизведена в неплохом русском переводе вся эта легенда об анчаре этого самого Фурша. И второе — это справочник, «Новый полный и любопытный практический эконом, объясняющий все предметы, нужные и полезные в общежитии и домоводстве». Такой справочник, где обо всем понемногу написано. Статья там есть: «О богонупасе, ядовитом растении». Это то же самое сообщение Фурша. Следующая статья в этом справочнике — «О чернике», а предыдущая — «О рвотных растениях». Там помещается тоже вся эта история.
С самого начала, конечно, эта легенда была подвергнута сомнению. Даже в самой публикации лондонского журнала, — вернее, в предисловии к этой публикации, — уже было сказано, что вообще-то многие подумают, что ей не место в разделе natural history (естественная история), а место в разделе «Чудесное» или «Сказочное», но тем не менее они ее печатают, потому что свидетельство очень убедительное и интересное, и обличает тиранию (вот что самое важное с точки зрения London Magazine). Но при этом его сравнивали с знаменитой в Англии книгой человека, известного под псевдонимом «Псалманазар», который в 1805 году издал описание острова Формоза (или Тайвань по-нашему), о котором ничего не было известно тогда в Европе; где он рассказал, какие люди там живут, какие у них обычаи, какие жуткие нравы, даже привел словарь с транскрипцией, произношение, все это там было. Потом выяснилось, что там не было ни слова правды, он на Тайване никогда не был, вообще не путешествовал, а все это было сделано для того, чтобы обличить католических миссионеров, которые, по его мнению, творят ужасные дела на Формозе. Но сначала это приняли тоже за чистую монету, хотя Академия наук обсуждала книгу Псалманазара, и так к окончательному выводу и не пришли, пока сам Псалманазар не обратился в католичество, которое он так критиковал, и его совесть замучила и он сам признался, что он все выдумал.
Так что в XVIII веке вообще таких историй было очень много. И сначала даже эту историю Фурша приписывали англичанину Джорджу Стивенсу, комментатору Шекспира, который был известен своей ученостью и своим низким представлениями о роде человеческом. Он считал, что род человеческий на 80% состоит из идиотов, которым можно внушить все что угодно, поэтому он придумывал разные истории (в том числе ему приписывается рассказ о том, как на глазах у путешественника, тоже как бы очевидца, анаконда сожрала тигра, целого тигра заглотнула и переварила тут же, на глазах у изумленного путешественника; и другие истории). Но теперь выяснилось, что таки Фурш существовал. Хотя о нем много неизвестно. Потому что нашлось письмо в архиве президента Королевского научного общества, — сэра Джозефа Бэнкса, в котором помощник капитана английского военного корабля сообщал, что у них на корабле служит корабельным врачом некий Фурш (или Фёрш), немец по происхождению (никакой не голландец), который раньше служил на Яве врачом и который утверждает, что он близкий друг этого Бэнкса и что Бэнкс заказал ему написать книгу об острове Яве. И он, видимо, объявляет подписку на эту книгу. Видимо, он хотел из таких историй, как история об анчаре, составить целую книгу. Бэнкс ответил, что он с этим Фуршем толком не знаком, но ему о нем рассказывали, и он действительно дал сколько-то шиллингов на издание этой книги, потому что подумал, что оно будет полезно для науки.
Вот, собственно, вся история. И хотя все подозревали, что это вымысел, легенда, но тем не менее она жила и живет. И ее опровергали. Опровергали ее ученые разных стран: Голландии; в Германии была целая книга опровержений истории; все это продолжалось много лет, пока американский естествоиспытатель, работавший тоже на Яве, Т. Хорсфилд, не провел исследование и не нашел соответствующее дерево, которое оказалось слабо ядовитым, к нему можно подходить без всякого страха. Местные действительно добывают его смолу, которую они смешивают еще с какими-то ядовитыми веществами, в которые обмакивают стрелы. Вот и все. То есть история сама имеет два варианта: легендарный — Фурша, об upas tree, и научный, который ведет начало от исследований Хорсфилда.
Собственно говоря, Пушкин наверняка знал оба. Он наверняка читал какие-то переложения Фурша. Это было очень легко: по-французски, по-английски — он как раз в 1828 году начинал как следует заниматься и читать по-английски. Наверняка читал и опровержения, потому что эта запись, которую уже сказал Роман Григорьевич, которую покажет Алина, «upas-анчар», как раз это как бы сопоставление двух версий одной и той же истории — легендарной и реальной, мифической и реалистической. И Пушкин из сопоставления этих двух версий и создал это стихотворение.
Возможно, он видел еще какие-то иллюстрации. Вот опять таки чудная иллюстрация, которую я всем рекомендую посмотреть. На ней все есть: вот анчар, вот трупы лежат, вот — обратите внимание — человек в маске, это наш предшественник, можно сказать, он-таки понимает, как можно охранять себя от яда. Тот, кто без маски, — он уже труп, это вполне, значит, современная картинка. И вот тут птица одна лежит у подножья анчара, другая падает уже, и кто-то пытается убежать справа.
Лейбов: То есть это такие глупая птица и глупый тигр, в отличие от пушкинских, которые нормальные.
Долинин: Да, это отмечалось. Это первый, по-моему, Александр Слонимский отметил, что Пушкин знал эту легенду, но он как бы сделал ее более реалистичной, потому что у него все-таки животные. Но у Пушкина в черновиках все время появлялся тигр, забежавший к анчару, и орел. Была такая строфа:
И тигр, в пустыню забежав,В мученьях быстрых издыхает;Паря над ней, орел стремглав,Кружась, безжизненный спадает.То есть Пушкин просто описывал эту самую картинку. И тигр тут, забежавший случайно к анчару, и орел, все это есть.
Подробности, наверное, больше не нужны, но этого достаточно, чтобы понять, откуда произрастает пушкинское стихотворение. Теперь Алина нам расскажет про само стихотворение.
Лейбов: Если можно, я воткнусь тоже. Тут интересна еще такая история, что это один из ранних случаев использования очень архаических мифологических мотивов в таком квази-научном повествовании. Мы знаем легенду о смертельных урановых рудниках, которая просто повторяет сюжет пушкинского анчара. Интересно, в фольклоре местных народов не распространен ли этот сюжет. Это исследовали, да, специально?
Долинин: Да, исследовали, и ничего…
Лейбов: Антропологи смотрели на это?
Долинин: …Нет, нет, нет, это такое создание современного мифа (в XVIII веке их довольно много), которые должны были быть похожи на нечто научно вероятное или возможное. Это та самая новая мифология, о которой писали немецкие романтики, которая должна была бы быть более правдоподобной. Но анчар тоже — можно сравнить его с драконом, с кем угодно, с гидрой. Поэт Эразм Дарвин (о котором я не говорил, хотя это еще один возможный источник Пушкина), написавший огромную описательную поэму про растения мира, там сразу сравнил анчар — он был под впечатлением, конечно, легенды Фурша, и хотя он знал, наверное, или догадывался, что это вранье, что это небылица, но тем не менее она ему так понравилась, что он написал большой кусок про анчар. Он вошел в хрестоматии, в антологии, Пушкин его, вероятно, знал. Он переводился на французский язык. Во французском издании была вся история анчара: статья Фурша, опровержения, все это было. Тем не менее, он купился на это.
Лейбов: Ну или захотел.
Долинин: Да-да. Потому что эта новая мифология, которая рождалась тогда, в XVIII веке, на глазах. Если уж я заговорил, Роман Григорьевич, одно уточнение к вашей замечательной идее насчет янычара. Это уже высказывалось в свое время в ответ Благому, стиховед Тимофеев в 1950-е гг.
Лейбов: Спасибо большое. Алина Сергеевна.
Бодрова: Да, я тогда буду тоже продолжать линию, начатую Александром Алексеевичем и отчасти, Роман, Вами тоже. Здесь пока вы можете видеть пушкинскую запись «upas — анчар», которая сделана в одном из черновиков, и вот тоже одна из иллюстраций, изображающая анчар, но не такая прекрасная, как у Александра Алексеевича. Я бы тоже хотела продолжить контекстуализующую историю и попробовать показать, как этот текст функционировал, какова была его издательская история, потому что она повлияла на интерпретации «Анчара» и влияет на них вплоть до сегодняшнего дня.
Здесь мы имеем дело с некоторой загадкой. Много говорилось про контекст 1828 года — текст написан скорее всего в Малинниках, что давало основания связывать этот сюжет с размышлениями о Катенине и так далее. Мы видим, что у Пушкина было много источников, на которые он мог опереться. Вопрос состоит в том, почему Пушкин не опубликовал этот почти законченный, как свидетельствуют черновики, текст тогда, когда он был написан. Публикация была отложена, и впервые «Анчар» был напечатан только в альманахе «Северные цветы» на 1832 год. Это альманах особенный, потому что это был первый выпуск альманаха, который делал сам Пушкин. Вообще (я думаю, что всем это известно), альманах был основан ближайшим пушкинским другом Дельвигом в 1825 году, выпускался в течение долгого времени, и успешная книгоиздательская задача была прервана безвременной смертью Дельвига в начале 1831 года. В память об умершем друге Пушкин решает, что он попытается издать продолжение альманаха на 1832 год.
Тут еще тоже надо помнить, что для Пушкина это было сложное время, хотя и очень счастливое: он только что женился. Но при этом у него у самого еще не было толком издательского опыта. Он разве что участвовал в «Московском вестнике», участвовал в издании «Литературной газеты», но сам как такой единовластный, что ли, издатель не выступал — и вот он пытается организовать эти самые «Северные цветы», пусть и при помощи Сомова и Плетнева. Но 1831 год — мы теперь это чувствуем гораздо лучше — это еще и эпидемия холеры, осложняющая и коммуникации, и почтовую пересылку, и вообще жизнь. В этих условиях Пушкин трудно и довольно долго, вплоть до осени, собирает этот самый альманах.
Если посмотреть на структуру текстов, которые Пушкин там печатает, то «Анчар» встраивается, как мне кажется, в две важные истории. С одной стороны, это тема яда и тема мирового зла, о которых Александр Алексеевич еще, наверное, тоже скажет. Универсальное значение этой темы, которое она приобретает у Пушкина, может перекликаться с «Моцартом и Сальери» — собственно, с центральным мотивом отравления. С другой стороны, это тема «мифов Нового времени», о которой уже сказал Александр Алексеевич. Она перекликается с другими текстами, вошедшими в альманах: это так называемые «Анфологические эпиграммы», где описывается, например, Ломоносов (стихотворение «Отрок»), статуя в Царском селе («Царскосельская статуя»). В этих текстах Пушкин как бы создает новые мифы, о чем-то новом, таком, чего не было в античности, в древней мифологии. И «Анчар» тоже встраивается в эту новую мифологическую историю.
Но в случае с текстом «Анчара» публикация в «Северных цветах» была только началом довольно интересного издательского пути этого стихотворения. Здесь я прошу обратить внимание на то, в каком виде была напечатана последняя строфа этого стихотворения: кто оказывается пользователем этого мерзкого и убийственного яда? — Это «Царь».
Дальше проходит немного времени, и в начале февраля 1832 года Пушкин выпускает очень странное издание, отдельный
оттиск текстов из «Северных цветов» — брошюрку, в которой собирает все стихи, которые он поместил в альманахе: там «Моцарт и Сальери» и еще девять стихотворений. От этого издания сохранилось три экземпляра всего, по описаниям известны еще два. И тот факт, что в этом издании был напечатан «Анчар», а от издания практически ничего не осталось, заставлял исследователей подозревать какую-нибудь политическую историю. И для этого действительно были некоторые основания. Почему? — Потому что еще чуть позже, в марте 1832 года, выходит очередное переиздание стихотворения «Анчар» — на сей раз в составе Третьей части «Стихотворений Александра Пушкина».
Здесь мы уже видим интересные преобразования, коснувшиеся текста. Во-первых, посылает стрелы не «Царь», а «князь». Кроме того, изменено заглавие. Если в предыдущих версиях «Анчар, древо яда» — это единое заглавие, то в «Стихотворениях» 1832 года «Анчар» — отдельно, а «древо яда» — стало примечанием, и добавилась дата — «1828».
Тут, конечно, начинает возникать вопрос, а что же случилось. И здесь тоже все довольно интересно. Сохранилась переписка Пушкина с III Отделением и его начальником А. Х. Бенкендорфом. Бенкендорфу стихотворение «Анчар», по всей видимости, не понравилось: 7 февраля 1832 года, когда уже вышел альманах и была почти готова брошюрка ["Стихотворения из Северных цветов"], Бенкендорф пишет Пушкину, требует от него объяснения, «по какому случаю помещены в изданном на сей 1832 год альманахе под названием Северные Цветы некоторые стихотворения его, и между прочим Анчар, древо яда, без предварительного испрошения на напечатание оных высочайшего дозволения». Почему Бенкендорф про это спрашивает? — Все, наверное, помнят, что по возвращении Пушкина из ссылки Николай I встречался с ним и сказал, что будет его цензором.
И действительно, в течение долгого времени Пушкин получал разрешение на публикацию своих текстов «с дозволения правительства». Многие его произведения напечатаны таким образом. Но при этом Пушкин справедливо полагал, что это не отменяло возможности подавать тексты в обыкновенную цензуру. И когда Пушкин прочел письмо Бенкендорфа, он ужасно переполошился и подумал, что сейчас ему скажут, что он должен не только в обыкновенную цензуру тексты подавать, но и уже одобренные еще раз представлять в III Отделение. Это ему показалось очень странным, и он явно не понимал, в чем непорядок с этим самым стихотворением.
Потом известно, что 10 февраля они встречались с Бенкендорфом, и тут Пушкин тоже был поражен тем, что ему сообщили. Об этих чувствах мы узнаем из черновика пушкинского письмо Бенкендорфу, которое он, по счастью, не отправил. Но там Пушкин объясняет, как ему не нравится вот эта история — что его хотят запихнуть под две цензуры. Здесь мы видим наконец причину его недоумения: как он вообще сможет что-нибудь печатать, если цензура будет «находить везде тайные применения», а «обвинения в применениях и подразумениях не имеют ни границ, ни оправданий, если под слов<ом> дерево будут разуметь конституцию, а под словом стрела самодержавие»? Хотя само стихотворение Пушкиным не названо, но упоминание стрелы и дерева, конечно, не оставляет никаких сомнений в том, что речь идет именно об «Анчаре». И тут возникает вопрос: каким образом умудрились прочесть это стихотворение Бенкендорф и император Николай Павлович, что настолько возмутились, и почему они его так прочли?
Советские исследователи, в том числе уже упоминавшийся Д. Д. Благой и многие другие, пытались на этом основании утверждать, что Николай I и Бенкендорф сочли Пушкина противником самодержавия, проповедующим свободу и так далее. Но в этом случае исключительно странно, что они не запретили публикацию этого стихотворения вовсе и что тот вариант, который Пушкин в итоге напечатал в Третьей части своих «Стихотворений», их устроил. Ясно, что советское прочтение и особенно его приписывание Бенкендорфу и Николаю I несправедливо. Но что же могло их насторожить, что могло их смутить в этом стихотворении?
Здесь нам важно учесть ближайший исторический и политический контекст. Помимо эпидемии холеры, 1831 год был знаменит Польским восстанием и его жестоким подавлением русскими войсками. Таким образом, на историю с Польским восстанием наложилась эпидемия холеры, и в публицистике этого времени разные стороны пытались приписать использование «бактериологического оружия» своим противникам. Польские пропагандисты и поддерживающие их европейские страны считали, что это Николай Павлович использует «бактериологическое оружие» и распространяет холеру по Польше. А с другой стороны русские обвиняли поляков в том, что они отравляют колодцы и хотят погубить при помощи холеры русских солдат. В нашем случае более важна условно польская точка зрения, поддержанная многими европейскими странами. Эпидемия холеры, наложившаяся на жестокое подавление Польского восстания, заставила уподоблять Россию чему-то ядовитому, в прямом смысле токсичному, и сравнение России с ядовитым деревом было общим местом в европейской публицистике. Эти источники в свое время
обнаружил Александр Алексеевич Долинин, я только их пересказываю и цитирую. Наиболее ярким в этом отношении примером оказывается стихотворение английского поэта Томаса Кэмпбелла «The Power of Russia» (производящее впечатление и очень современно читающееся), где Россия уподоблена смертоносному упасу-анчару («that Upas tree of power»).
И если представить себя на месте Бенкендорфа и Николая Павловича, то что же получается? Получается, что Пушкин, сочиняя «Анчар», как бы присоединяется к этой европейской точке зрения и показывает русское самодержавие как страшно токсичное, ядовитое и так далее! Но самому Пушкину ни в 1828 году, ни, видимо, в конце 1831 года, когда готовились публикации «Анчара», эти ассоциации не приходили в голову. И когда недоумение разъяснилось, он легко сумел преодолеть недовольство императора. Дело разрешилось минимальными поправками. Пушкин убрал этого неприятного, двусмысленного «Царя» и заменил на «князя» (может быть, подразумевая аллюзию на князя Адама Чарторыйского, который был одним из возглавлявших польское правительство), а поместив дату «1828 год», он сумел хронологически уйти от неприятно подразумевавшегося польского сюжета.